Кузькина любовь

А писарша слушала его и, глядя на его хорошее лицо, часто думала: «какой это Кузьма хороший человек… И отчего это с ним так весело быть вместе»!..

IV

Прошло месяца два… Кузьма тосковал, если не видал дня три писарши… Да и писарша будто не в духе бывала, если матроса долго не было…

Кузьма не говорил пока писарше ни слова о своей любви. Но тут и без разговору видно было, что делается с Ворошиловым…

Как то пришел Кузьма, зимним солнечным днем, к Настасье Васильевне, сам не свой… взволнованный, бледный… глаза у него горели…

— Что с вами? — спросила писарша…

— А то, Настасья Васильевна, что невмоготу мне молчать… Больно полюбились вы мне…

И, сказав это, он кротко поднял на нее свои глаза. Писарша тоже взглянула и, видно, взглянула очень хорошо, потому что Кузьма порывисто обнял ее и стал целовать да миловать ее хорошее лицо…

Долго они так сидели… долго не говорили ни слова…

— Ну будет… будет Кузя…

Незаметно прошло пол-года. Кузьма был счастлив; он — простой матрос, имел цель в жизни… Он жил для писарши… Он работал часто ей кое-какие безделицы… Если он не видал ее — ему было не весело… он чувствовал, что он один…

Привязанность его росла все больше и больше… Он первый раз любил женщину… Его впечатлительная натура слишком отдалась этому чувству.

Часто сиживали они вместе!.. И о чем только они разговору не находили!.. И каких только прозвищ друг другу не давали!.. И каких только планов не строили… И что за веселый был Кузьма… Что за счастливый…

Только терпеть не мог он Ивана Алексеича… Бывало встретит его, либо в канцелярии, либо на улице, так тошно станет.

И нередко допрашивал писаршу…

— А ты, Настя, его любишь?..

И нетерпеливо ждет ответа…

— Ах ты какой… право!.. Сказала, что нет… Нешто не видишь…

— То… то!.. А то, Настя, грех тебе будет… Ты видишь, как я…

— Отчего грех, — перебила писарша, — все-ж, как не говори, а он мне законный муж и я его почитать должна…

Кузьма на это ни слова не говорил… Только ему почему-то бывало очень больно это слушать… Он хмурился и куксился…

Тогда писарша обвивала его шею рукой и, целуя его, говорила:

— Эх глупый… глупый… Разве не видишь, как я тебя полюбила!..

Однако-ж частенько писарша задумывалась… Она сознавала, что грешит против совести, что она не как следует, чтит мужа… Всё это огорчало ее…

Так наступило лето. Кузьма уходил на три месяца в плавание. Долго прощался он, долго смотрел в глаза своей «ненаглядной».

— Ну прощай же… прощай, помнить будешь… Настя… а?…

— Еще бы Кузя… буду… буду… прощай родной!!..

Три месяца плавал Кузьма… Три месяца тосковал и только и ждал когда это в Кронштадт вернется…

Вот и Кронштадт. На другой же день Кузьма бежал в Галкину улицу… Вот и знакомый домик… Взошел… Она сидит одна…

— Настя… здравствуй… здравствуй!..

Но писарша, хотя и бросилась к нему на шею, но сама была печальная, бледная да хмурая такая…

Кузьма оторопел… Его словно водой облили…

Минут с пять они стояли молча…

Наконец писарша начала:

— Вот что Кузя… Надумалась я… Бросить нам это дело надо… Вот муж мой, хотя и не бьет меня, а знает про все это и пилить стал… Все ж он мне законный муж… и стало, я должна покориться ему… Жаль мне тебя, люб ты мне, а что стану я делать… Законный… И в писании сказано…

Кузьма ничего не помнил… Голова кружилась… Посинелые губы едва лепетали:

— Как же… как же… А помнишь…

Но он ничего мог кончить… Он выслушивал приговор, как преступник, опустив на грудь голову…

— Прощай же Кузя… Не ходи больше… Не поминай меня лихом…

Если взглянуть в это время в глаза Кузьмы, то в них взглянувший увидал бы столько кроткой и покорной любви, столько горя и безутешного страдания, — что удивился бы, что писарша просила его не поминать лихом.

— Про… про… щай!..

И Ворошилов припал к ней на грудь… а слезы лились из глаз Кузьмы, как из глаз ребенка малого….

V

Дня три Ворошилов пил без просыпу… Не помогло… На четвертый пошел он проситься на «Амур».

С поступления на «Голубку», он стал таким, как я его описал выше. Он постоянно хмур, словно осенний день…

Так прошло три года… За хорошее знание Кузьма был сделан урядником… Он также тих, такой же лихой урядник, как был лихим марсовым и такой же чудак… Матросами любим, потому справедлив и честен. О бабье разговору не любит. (И вообще мало говорит). Раз только, когда старик Григорьич доказывал на баке, что «коли у меня жена, то она моя и могу я ее бить и не смеит она окромя меня никого знать, потому я в ней волен», то стоявший тут Кузьма проговорил с сердцем:

— Нешто жена — портянки?…

Но на это замечание кто-то засмеялся…

Пришла «Голубка» в Кронштадт… Кузьма вечерком сбегал в Галкину улицу посмотреть украдкой на знакомый домик и, утерев глаза, махнул рукой…

«И один свой век проживу!» — только проворчал он!..

Вы и теперь можете видеть Кузьму Ворошилова. Он уже боцман. Он постарел и с виду очень суров… Матросы его по старому любят, несмотря на то, что он по прежнему молчалив и несообщителен…

После вечерней переклички вы его можете застать в своей каморке, сидящего за книгой. Он до сих пор любит читать повести, где описывается любовь. Из этого и вывожу, что он еще не забыл своей привязанности… Она, как видно, была у него первая и последняя!..

Иван Алексеич достиг желаемого… Он письмоводитель. И опять кого-то водит за нос… Он пополнел, поседел и кроме письмоводителей да старших писарей никого не принимает в дом…

А что делает Настасья Васильевна, я, право, читатель не знаю… С своей стороны пожелаю ей всевозможного счастья!.

1867.