Кузьма Алексеев
Шрифт:
— Ну хватит! Я довольно наслушался. — Ребиндер направился к двери. — Прочистите ему мозги. Может, забудет свой бред. — И кивнул одобрительно Донату.
Канцелярист, подхватив бумаги, юркнул вслед за Ребиндером.
Как только за ними закрылась дверь, Донат подошел к Кузьме:
— Язычник, теперь пришла пора испытать мое изобретение. Иди-ка сюда, — и толкнул Алексеева к станку. Подскочившие стражники подхватили его за руки и стали привязывать к раме сыромятными ремнями. Широколицый начал вращать колесо станка. Откуда-то из-под низу выползла длинная железная цепь и потащила Кузьму вверх. Тело его вытянулось. К ногам две гири тяжелые привязали. Колесо снова закрутилось. У Кузьмы
— Хорошо, братцы! Пусть пока так повисит, может, сговорчивее станет. А мы пойдем, бражкой горло погреем.
Подручные палача дружно заржали.
У Кузьмы не было сил даже застонать от боли. Все его тело напоминало натянутую тетиву лука. Он попробовал пошевелиться, чтобы ослабить хоть чуть-чуть натяжение мышц и жил. Но это было ошибкой — его пронзила острая вспышка боли в спине, и он потерял сознание. Очнулся Кузьма уже на другой день, лежа на полу. Болела голова, ломило поясницу. Опять явились мучители и стали избивать его кнутами. И вновь до потери сознания. На третий день, полуживого, его отвезли к архиерею.
Кузьма понял: живым ему не быть. Недаром из Макарьева Доната-палача вызвали. Тот над ним издевался, как только хотел. Даже язык пытался ему отрезать, да вовремя Ребиндер в камеру зашел. Блюститель закона охладил пыл Доната, сказав, что преступник должен живым предстать перед судом. Донат, ворча что-то себе под нос, ушел недовольный. Так Кузьма получил передышку. День-деньской думал он о своем жизненном пути. О том, что сделал за сорок пять прожитых лет, и о том, что не успел еще сделать. А из архиерейского сада пахло весной и неумолчно пели птицы, сообщая о начале новой жизни. Только не для Кузьмы эти песни. Сколько дней суждено ему прожить? Может, только сегодняшнюю ночь? Но он ни о чем не жалел. Приведись начать все заново, он пошел бы той же дорогой. Может, только раньше в путь пустился да Видмана Кукушкина больше слушался. Вот кто был кладом народной мудрости! Одно только воспоминание о старике было как бальзам на раны — Кузьма почувствовал облегчение, словно груз с души упал. Наверное, такие минуты и есть счастье. Уверенность в своей правоте, вера в лучшее, любовь к людям — это все, что у Кузьмы сейчас есть. Это он перенял у Видмана. Возможно, кто-то научится этому у Кузьмы, ведь реки тянутся к морям и океанам, травинка — к свету, птицы — к теплу, а люди — к счастью.
По коридорам губернаторского дворца раздавались тяжелые шаги — это вели Алексеева. Два стражника впереди, два — сзади. Наконец зашли в гостиную, где в креслах друг против друга сидели губернатор и архиепископ. У окна стоял полицмейстер Сергеев. Руновский оглядел Кузьму с головы до ног, косо бросил взгляд на охранников. На лице отразилось недовольство. Сергеев бросился к Кузьме, снял с него тяжелые кандалы, с опущенной головой вернулся на свое прежнее место.
— То-то же, — сердито сказал Руновский, — а то заковали, как убийцу какого!
Услышав это, Вениамин не удержался, вспылил:
— До каких же пор этого язычника будем водить по дворцам и жалеть? — пухлыми руками тронул на груди своей крест, словно искал у Бога поддержки.
Кузьма давно был не стрижен, волосы отросли до самых плеч. Смотрел на сверкающий паркетный пол, погрузившись в свои невеселые думы. Сбоку открылась дверь и один за другим вошли несколько человек. Среди них Кузьма узнал Ребиндера и Эвениуса. Таких богато одетых людей он никогда не видел.
— Это члены палаты уголовного суда, — объяснил арестанту губернатор, словно прочитал его мысли, и добавил: — Сегодня
они вынесут решение по твоему делу.Воцарилось глубокое молчание. Молчал и сам губернатор. Все глядели в его сторону: как он прикажет, так и будет. Наконец Руновский обратился к Кузьме:
— Почему в Христа не веришь, объясни-ка нам?
— У меня один бог — Мельседей Верепазом зовут. Ему и мои предки поклонялись.
— А ты видывал, что ли, его… Верепаза твоего? — язвительно бросил Вениамин.
— Он на небе обитает, ваше священство. И, конечно, в душе моей, куда я вас не зову. Это единственное место, где вы не хозяева…
Среди членов палаты, рассевшихся за большим круглым столом, пробежала волна возмущения. Вскочил Карл Ребиндер, разбрызгивая слюну, картаво рассказал суду о результатах своего дознания. Кузьма не вслушивался. Он устал, был слаб и не было сил понимать трудную «русскую» речь немца да еще со всякими незнакомыми словечками типа: «нелепые выдумки», «корыстолюбивые мотивы», «опасные пророчества» и т. д.
Вслед за Ребиндером каждый член судебной палаты задал Кузьме свои вопросы. Он отвечал вяло, уже не загораясь, как прежде. Что без толку говорить: тот не слышит, кто не слушает. Хорошая поговорка. Как раз об этих надутых господах.
Вечером в тот же день в камеру Кузьмы пришел полицмейстер Сергеев и, зажимая нос платком, прочитал решение суда: «…Посему его, Алексеева, за таковое выдуманное самим им нелепое разглашение совокупно же с тем и за отправление со множеством народа противного христианской религии мнимого по мордовскому обычаю богомолья, на основании устава о благочинии 254-го и воинского артикула 202-го пунктов, соразмерно поступкам его наказать в деревне Большое Сеськино при собрании подобных ему из мордвы новокрещенных в мольбе с ним участвующих плетьми, дав 80 ударов, и потом, к пресечению на будущее время могущего быть от него тем крепостным разврата, сослать на поселение в Иркутскую губернию».
Кузьма слушал, силясь понять смысл. Это ему плохо удавалось, поэтому от досады он разволновался. Но когда понял под конец, что он окажется в родном селе, тревога улеглась. Он, почти счастливый, вздохнул с облегчением и улыбнулся.
Сергеев недоуменно посмотрел на него: «Вот чудик — ни тюрьма, ни пытки, ни каторга его не пугают! Может, и впрямь богом их избранный, святой мученик?!.» Но вслух ничего не сказал, а выходя из камеры, велел принести узнику ужин посытнее.
Дождь весенний, словно быстрый жеребенок, веселясь и балуясь, быстро пробежал по округе. Пробежал через поля — озими ярче зазеленели; над лесом промчался — тот оделся листвою. Домчался до горы Отяжки — из-под прошлогодней листвы на свет божий вырвался подснежник с бархатными разноцветными лепестками. Реку Сережу напоил «жеребеночек» своей мягкой теплой водицей — она радостно подставила ему свои губы-берега. Дождик умыл их, расцеловал, смыл с них мусор и грязь. И засияли они чистым песочком прибережным, пушистой зеленью гибких ив. Поспешил в село. Там его ждали с особым нетерпением.
Сеськино готовилось к весеннему севу. Напоит дождь поля — будут всходы дружными, урожай — богатым. Люди несколько дней молились, чтоб дождь полил землю. И дождались. Вот он льет, не переставая…
К вечеру нежданно-негаданно подул злой ветер. Взвихрил седые тучи, разлохматил мутное небо, нарушил покой. Деревья гнулись до земли. В печных трубах гудело и выло, наводя страх, войско домовых духов. Но вот выглянуло солнце и своими угасающими лучами осветило все вокруг. Исхлестанная дождем и ветром земля напоминала распятого грешника, измученного, но живого. Сеськино всем сердцем почуяло приближение беды.