Кузьменко меняет профессию

Я, конечно, рассуждаю, что осень — время для зверей пищей обильное. Медведь, скажем, или волк на человека осенью не нападают. Тигры же в этих местах не водятся. Рассуждаю так, и вдруг обнаруживаю, что я уже у речки и лодку свою в воду толкаю.

Из днища опять вода фонтанчиком бьет, я помаленьку доской гребу. И тут, понимаете, то ли поспешил я почему-то, то ли излишки воды в плоскодонку просочились, но нос ее вдруг в воду уходит, и я начинаю медленно погружаться.

Естественно, в этой ситуации беспокоюсь: как бы ружье и сапоги чужие не потерять. И начинаю «караул» кричать. Гусь, что к поясу привязан, создает мне некоторую плавучесть, но сапоги и ружье (я его на шею повесил) — вниз тянут. Так что кричать я вскоре перестаю и только, так сказать, кормовой частью на поверхности колыхаюсь. Дрейфую по течению. Однако чувствую, что призыв даром не пропал: что-то острое меня за штаны уцепило и к берегу волокет.

Тут — самое главное и происходит. Кто-то меня в воде за левый сапог хватает и начинает его стаскивать. Конечно, сопротивляюсь, другой ногой брыкаю и встаю на дно. Воды — по грудь.

На берегу парни молодые ржут, советы разные высказывают. Первым делом я багор, которым меня тащили, от штанов отцепил. Потом стал сапог спасать. А он не отцепляется да и только. Что делать? Ружье на берег выкинул, за ним — гуся, а сам к сапогу нырнул. Щупаю — заклинился он между гирей какой-то и цепью. Освободил сапог, вынырнул и кричу парням:

— Давайте багор, черти, гирю тащить будем.

Вот когда пришлось потрудиться! На шум да гвалт человек десять на берегу собралось и все вместе едва-едва находку мою из воды выволокли.

Что вы думаете? Другой-то конец цепи к сундучку кованому был прикреплен. Тяжел сундучок оказался. И, на счастье, крепок, хотя поржавел основательно.

Взволновался я, конечно, кричу опять парням:

— Чего встали? Дядя открывать будет?

Тогда тот, что меня тащил, рослый геркулес в тельняшке, подсунул багор под крышку, давнул хорошенько и что-то в сундучке кракнуло. Потянул я за крышку, откинул ее и… Что тут было, описать трудно. Кто охнул, кто крякнул, кто свистнул: в сундучке зажелтели, заискрились монеты царские, кольца, браслеты…

Не знаю, сколько времени мы бы там ахали, если бы у меня от холода зубы не заклацали. Спасители мои живо опомнились, сундук на две жерди водрузили, меня под руки подхватили и потащили нас по берегу. Оказывается, в полусотне метров, за мыском, лесопристань находилась.

В конторке меня отжали, обсушили, а завхоз, добрая душа, глянув на синий нос мой, в сундучке поковырялся, бокал серебряный оттуда вытянул и, газеткой протерев, спиртом наполнил. Вздохнул, какое-то «НЗ» помянул, и говорит:

— Пей на здоровье, добрый молодец, чару эту, исполать тебе за находку. Может, эта чара историческая, может, сам Ермак Тимофеевич из нее вкушал.

«Ура» мне крикнули, а тут и управляющий банком подъехал, и приятель мой, и разные представители. Ну, естественно, качали меня, поздравляли, а потом стали с находкой разбираться. Жаль, что половина сундучка бумажными ассигнациями была забита. Николаевки, керенки и прочая историческая гниль, вплоть до денежных знаков атамана зеленых Ф. Всесибирского, а по-настоящему — Федьки Кривого. Кстати, как потом выяснилось, Федькину казну мы и выловили со дна речного.

Бумажки, конечно, и в прямом смысле погнили, а золото и серебро банк у меня принял. Общий вес — около четырех килограммов. Столько же, сколько и гусь весил, благодаря которому вся эта история случилась. Золотой гусь оказался. Но, между прочим, мы с приятелем его все-таки съели.

Крестины

…Старик «рено» в седьмой раз «чихнул» и заглох…

Нет это был не тот красавец «рено», какого сейчас можно встретить на улицах столицы или туристских маршрутах. И даже не прадед современной машины, а один из родоначальников марки, видавший виды грузовик без закрытой кабины, с колесами на деревянных спицах и с резиновым ободом без протекторного рисунка. Здесь, в сибирских степях, в лютую и снежную зиму двадцать первого года кабину заменяло диковинное сооружение из фанеры, а протектор — веревки и цепи, густо опутывавшие колеса. Так же, как заменяла бензин адская смесь из денатурата, скипидара, бензола, керосина и черт знает чего еще — гениальное изобретение механика Дымбы. Только чудом «рено» мог таскать свой груз. Чудом этим были энтузиазм и изобретательность механика Максима Дымбы, шофера Ивана Заломова и их товарищей. Красноармейцы продовольственного автоотряда знали, как нужен республике хлеб. Они возили хлеб.

…«Рено» «чихнул» восьмой раз и снова заглох.

— А-а, чтоб тебя… фирму твою… в бога… в душу… в двенадцать апостолов…

Иван сбил на затылок шлем, втянул в себя изрядную толику морозного воздуха и разразился новой гневной тирадой, в которой доминировало имя божьей матери. Исключительно яркая и образная речь эта, к сожалению, была совершенно непечатной.

Не берусь утверждать, что старик «рено» покраснел. Но устыдился — наверное, так как едва Иван снова взялся за рукоятку, мотор «чихнул», «выстрелил» и… заработал. Ласково похлопав друга по радиатору, Иван стал собирать инструмент.

— Постой, Ваня, — на плечо шофера легла тяжелая рука Дымбы. — Сегодня я… тово… за тебя поеду.

Потеребив ус, грузный механик покашлял, отвернувшись, гулко высморкался и, наконец, объяснил:

— Ты, парень, иди-ка домой. Тут девчонка прибегала. Жена у тебя… тово… вроде бы рожает.

Растерянно затоптался Иван на месте, для чего-то сунул гаечный ключ в необъятный карман кожаных галифе и, расплывшись в улыбке, вдруг сорвался в бег. Оставляя позади собачий брех, перемахнул через сугроб, узким проулком ударился к дому степенного латыша Закиса. Здесь, на берегу Иртыша, поселился он с молодой женой, когда полгода назад автоотряд перебросили в этот степной городок. Здесь должно было произойти одно из самых важных событий в его жизни.

Три дня оживленно гудел обычно тихий переулок. Сходились местные кумушки — поболтать-посудачить. И степенные мужики — «проздравить» соседушку. Любопытные ребятишки пялили глаза на чинно шествовавших в дом Закисов затянутых в кожу горластых полубогов — Ивановых друзей-шоферов. Гулко топала «братва» на крыльце, оббивая с ботинок снег, поправляя начищенные до блеска старенькие краги.

Пышноволосая Закиене вначале выдерживала гостей в кухне — прогревала, чтобы не нанесли холода к малышу. Затем они, присмиревшие, передвигаясь на цыпочках, заглядывали к молодой матери, осторожно, прикрывая ладонями рты, осматривали новорожденного. Тут же выкладывали немудреные подарки: зажигалку из патронной гильзы, кус сала, специально для этого случая выменянный в отдаленной деревне… С уважением оглядывали висевший на люльке подарок Дымбы — трофейную казацкую шашку с вытравленной кислотой надписью на клинке: «Бойцу за мировую революцию». Попав в горенку, гости смелели, дружно подсаживались к столу.

…Прошел месяц, и Наденька Заломова, миловидная и нежная сестра милосердия, в которой бурные годы революции и тяжких лишений не сломили уважения к привитым с детства строгим жизненным правилам, сначала робко, а затем все настойчивее заговорила о крещении сына. Когда и длинный, тощий Закис и дебелая Закиене в один голос поддержали ее, Иван засел совещаться с Максимом Дымбой. И хотя оба вспоминали бога нечасто и совсем но другим случаям, а попов недолюбливали, обычай победил. Решили: раз полагается, надо крестить. Но где? В городке действующей церкви не было.

Закис, раскуривавший у порога «козью ножку», предложил:

— Свезу в Тарасовка. Лошадь добрый, пять верст — моментом. — И, пожевав в раздумье губами, добавил: — Надежда не ехать — слабый очень. Сами управляться будем.

Крестный отец, Максим Дымба, отправился за одной из самых устойчивых валют тех дней — спиртом.

Выехали около полудня. День был по-февральски хмур, слегка снежило. Звучно причмокивал Закис, ходко трусила лошаденка, басовито мурлыкал «тройку» успевший хватить добрый стаканчик спирта Максим. Безмятежно спал завернутый в тулуп виновник предстоящего торжества, заботливо оберегаемый от толчков гордым отцом. Слабо укатанная дорога петляла по перелескам, ныряла в многочисленные овраги, взбиралась на крутые взлобки.