Кузнецкий мост (1-3 части)

В один из этих залов Бухман поманил Бардина, усадив за столик, что стоял под картиной с видом пшеничного поля.

— Прошлый раз я так увлекся подсчетами капитала, который мне еще предстоит заработать, что забыл все остальное…

— Именно?

Он на секунду оторопел — слишком быстро он подтолкнул своего собеседника к существу, быстрее, чем необходимо, того гляди, встревожишь и вынудишь замкнуться.

— Как вам Гарриманы? — полюбопытствовал он, спохватившись. Очевидно, в его положении разумнее было начать разговор именно с Гарриманов, а потом уже перейти к существу. — Правда, они хорошо смотрятся? Прошлый раз один русский из вашего военно-морского ведомства спрашивает меня: «Как чета Гарриманов?» А я говорю: «Это же его дочь!» А он только ахнул: «До-о-очь?» Тут есть психологическое объяснение: когда видишь, как они хороши, хочется думать, что они супруги, даже пренебрегая разницей в годах. Впрочем, какая там разница? Лет двадцать… В сущности, он не стар — ему нет и пятидесяти… Кстати, вы заметили, что ей нравится быть хозяйкой этого дома?

— И ему нравится, что ей это нравится, — заметил Бардин, смеясь. — Как утверждают, в Смоленск посылал ее он…

— Вы полагаете, что юная Кэтрин может подать послу совет, какой не подадут все остальные советники? — спросил Бухман и осторожно провел ладонью по щеке, точно проверяя, насколько остра сегодня была его безопасная бритва.

— Может, — сказал Бардин. — Я как-то присутствовал при разговоре, в котором участвовала она; у нее есть ум и мнение, то есть как раз то, чего иным советникам как раз и недостает…

Бухман пододвинул Егору Ивановичу пачку сигарет. Предстояло от реплики Бардина о Кэтрин Гарриман и советниках сделать скачок к существу, но как сделать этот скачок, чтобы он был натуральным?

— Лучше получить хороший совет, чем хорошее состояние, — ухмыльнулся Бухман.

Ну, это, разумеется, был еще не прыжок, но приготовление к прыжку.

— Вы нуждаетесь в совете? — Егор Иванович решил помочь американцу.

— Был бы благодарен… — произнес Бухман с воодушевлением нескрываемым, что безошибочно указывало: помощь Бардина понята и принята с благодарностью. — Совет, который я у вас прошу, своеобразен — вы можете его дать, когда это будет вам удобно… Более того, в ответ на просьбу, которую я сейчас изложу, вы можете вообще мне ничего не говорить. От вас требуется одно — выслушать.

Какие только неожиданности не подстерегают человека, подумал Бардин. Встречал ли ты когда-либо нечто подобное: совет, но совет — молчание.

— Слушаю вас.

Бухман не без тревоги взглянул на дверь, в которую они вошли, оставив открытой. У него было искушение закрыть дверь, но он не посмел сделать это.

— Простите, если я начну издалека… — произнес Бухман и, откинувшись на спинку кресла, положил руки на подлокотники — он дал понять, что намерен говорить обстоятельно. — Вам, разумеется, известна история гибели Линкольна, но вы вряд ли знаете детали, на которые я хотел бы обратить внимание. Когда была декретирована отмена рабства и негры были призваны в армию и показали чудеса храбрости, Линкольн реагировал на это достаточно сдержанно. Он сказал, что не может утверждать, что негры не являются такими же хорошими солдатами, как остальные. Человек достойный, по поводу честности и благородства которого не может быть двух мнений, он подчас скрывал свое подлинное лицо под маской консервативности. Ну, точно так же, как это сделали мы, грешные, из аппарата Гарри Гопкинса в пору деятельности департамента по сгребанию листьев… Помните наш разговор за столом тетушки Клары? Да, мимикрия, когда либерал, отважившийся на реформы, должен надеть на себя шкуру крайнего консерватора. Вот это и есть Америка. Как известно, Линкольна это не уберегло, а как будет с нами? Тот, кто успеет умереть своей смертью, тот умрет, а что будет с теми, кто, не дай бог, останется в живых? Как с ними? Господин Бардин, у меня есть к вам расположение… Одним словом, не скрою, что мы иногда задаем друг другу этот вопрос: что будет?..

— Погодите, но так, как изложили эту проблему вы, в ней не столько политики, сколько психологии?..

Бухман ухмыльнулся своей толстогубой ухмылочкой:

— Страх?.. — Он продолжал улыбаться — надо смягчить восприятие этого слова иронией, иначе, пожалуй, этого слова не произнесешь. — На мой взгляд, страх — категория защитная. Да, страх, как я убежден, рожден инстинктом самосохранения, однако в отличие от этого инстинкта вызван и сознанием. Короче, страх — это еще и себялюбие, а речь идет о людях, которых в себялюбии заподозрить нельзя, ибо они бескорыстны. Следовательно, речь не может идти о страхе или, тем более, боязни смерти. Но я был бы неискренен, если бы сказал, что нынешнее наше состояние лишено беспокойства. Страха нет, но беспокойство есть, есть даже тревога.

Бардин был чуть-чуть ошеломлен этой репликой Бухмана. Если бы Егор Иванович не верил в то доброе, что было в Бухмане, он, пожалуй, подумал бы, что грубая откровенность, к которой обратился его собеседник, была приемом. Но, быть может, есть смысл все-таки послушать американца, пусть Бухман скажет то, что он намерен сказать.

— Вы хотите сказать, что либералы сегодня уже не в чести? — обнаружил беспокойство Бардин. Не просто было отыскать английский эквивалент русского «не в чести».

— Нет, почему же… в чести, но по единственной причине, — ответствовал Бухман.

— Какой?

— Япония, — коротко заключил Бухман. В этом лаконизме, спрессованном до пределов одного слова, умещался смысл диалога со всеми его ассоциативными темами и метафорами. По крайней мере, так казалось Бардину.

— Как понять «Япония»? — спросил Егор Иванович.

Воодушевление изобразилось на лице американца. Казалось, все, что он произнес сегодня, должно было подвести собеседника именно к этому вопросу. Истинно, одно это слово было сейчас всеохватным, включая весь сложный смысл того, что нес нынешний день.

— У дипломатов нет более любимого слова, чем паритетность, однако все их искусство направлено к тому, чтобы нарушить эту паритетность и поставить партнера в положение зависимое. До тех пор пока вы были заинтересованы в большом десанте, зависимой стороной были вы. С той самой минуты, как высадится десант, а этому уже ничто не может помешать, для меня это факт совершившийся, мы меняемся ролями. Отныне стороной требующей, просящей, в конце концов, хотя последнее слово я хотел бы заменить другим, становится Америка. Этой датой будет отмечен новый этап войны, для нас принципиально новый, и не потому, что мы до этого не вели военных действий на европейском театре, а с этой даты будем вести. Это значительно, разумеется, и для нас, но не это самое значительное. Неизмеримо важнее иное: раньше просящей стороной были вы, а теперь эта роль переходит к нам.

— Нелишне вспомнить, что мы были в этом нелегком положении почти три года… — заметил Бардин не без горечи, откровенной; как ни эмоционально было это замечание, оно было в устах Бардина не только эмоциональным — Егор Иванович рассчитывал этой своей репликой, откровенно резкой, осложнить разговор, а следовательно, обратить его к тому непреходящему, что есть глубины проблемы.

— Вот об этом и речь, господин Бардин, — воодушевленно подхватил Бухман, было очевидно, что его русский собеседник приблизил диалог к развязке. — Вот этого у пас и опасаются! Если вы, приняв за основу май сорок четвертого, отложите три года, какую дату вы получите? Май сорок седьмого!.. Оппоненты Рузвельта говорят: русские имеют моральное право на этот срок, он определен не ими, а нами… Вы поняли: «…не ими, а нами»? Гах-гах-гах! — его смех был по-прежнему громоподобен, но странное дело, в нем было мало радости. — Я сказал почти все…

— Почти, господин Бухман? — вопросил Егор Иванович, хотелось, чтобы американец договорил, и в подтексте бардинского вопроса было именно это.

— Вот итог того, что было мною произнесено: если Россия не поддержит нас на Дальнем Востоке в те сроки, на которые мы рассчитываем, нашему президенту угрожает судьба Линкольна… Все, что я сказал, я считал необходимым сказать, повторяю, не требуя от вас ответа… немедленно.

Они встали и пошли из комнаты.

— Как там дом на краю картофельного поля, как тетушка Клара? — спросил Бардин, у него была потребность спросить об этом.

— Тетушка Клара жива, она рада мне, а я ей… — заметил Бухман, остановившись, вопрос Бардина был ему приятен. — А дом?.. Соседи говорят Кларе: «Твой домик дышит на ладан… Убери его и посади тюльпаны. И красиво, и выгодно!» Слышите? «И красиво, и выгодно!» Гах-гах-гах! Я сказал Кларе: «Пока я жив, я этого не сделаю».

Бардин поблагодарил хозяев за гостеприимство и покинул посольство, Бухман намеревался это сделать позже. Гарриманы, отец и дочь, были заняты гостями в разных концах зала, где был накрыт стол, однако, как показалось Егору Ивановичу, его отъезд воссоединил их — провожая русского гостя, они были рядом. И вновь, как это было в начале приема, Егор Иванович не без тайного восхищения подивился их красоте и, пожалуй, обаянию, но не мог не спросить себя: вот семья миллионеров, волею судеб призванная представлять заокеанскую демократию в новой России, что действительно они думают, о нас и как далеко их истинная мысль отстоит от этой их непобедимой улыбки, его и ее, если можно говорить о них порознь? Если посол остался послом на самых крутых поворотах наших отношений с Америкой, наверно, его позиция неотличима от точки зрения президента, настолько неотличима, что разницу во взглядах неопытному глазу ухватить трудно. Однако разница эта, конечно, есть, но где она?.. Молва утверждает, что когда возникла идея о десятимиллиардном американском займе для послевоенной России, который помог бы ей подняться из руин, посол в Москве реагировал сдержанно; впрочем, достаточно убедительных доказательств об иной реакции президента тоже не было, возможно, у президента и посла тут было одно мнение…