Квадратное колесо Фортуны

Вытаскивает он из папочки фотографии и передаёт их завгару. Тот как увидел, побледнел весь, руки трясутся, губы дрожат… Братва повскакала и к завгару смотреть. Я тоже пошел. Все расступаются как-то странно. Я посмотрел, а там, — Кузьмич с трудом перевёл дыхание и прошептал, — голова Ленина. У меня в глазах помутнело. Вот подставил рыжий аспид! А директор возвышается над нами и орёт:

— Это, товарищи, был партийно-правительственный заказ к пятидесятилетию Великого Октября. Теперь он сорван, и памятник установлен не будет. Государству нанесён ущерб в десятки, если не в сотни тысяч рублей. Я не уверяю, что это диверсия, но с гражданином Петуховым будут разбираться ответственные органы. Считаю правильным, чтобы коллектив вашего гаража осудил поступок Петухова, принял соответствующие меры и передал мне протокол этого собрания для подшития ко всем документам.

Завгар трясется весь:

— А что мы должны сделать?

— Прежде всего, снять с машины, чтобы он не сумел скрыться, пока органы будут его проверять.

Кузьмич всхлипнул и продолжил:

— Сняли меня с машины, перевели в слесари, премий лишили начисто. Но главное не это, главное: все стали от меня шарахаться, а я стал всего бояться. Как увижу постороннего, так трясусь весь. Чей взгляд увижу, чуть в обморок не падаю. Думаю всё: говорить или не говорить про рыжего? Что он диверсант, это точно, но ведь и дадут за сговор вдвойне. Нет, думаю, буду стоять, что случайно Ленина порушил. Пить начал по-чёрному. Припадки странные начались. Так в ожидании ареста почти два года прошло. В тот день, когда мне стукнуло шестьдесят, отдали мне трудовую книжку и выкинули на пенсию.

Забился я избушку, сижу и дрожу. Грибника увижу, думаю следит, лыжник пройдёт, думаю следит. Додумался до того, что в психушку на год загремел. Спасибо, подлечили.

Вот и соображай, стоит взорвать этот гадюшник или нет.

Кузьмич снова заплакал, на этот раз в голос, махнул рукой и поплёлся к двери. Было слышно, как он медленно идет через двор, поднимается на крыльцо, обмахивает веником валенки. Наконец дверь избушки хлопнула. В блиндаже повисла гнетущая тишина.

— Как же ты, Лёвка, Кузьмичу подлянку такую замастырил? Не ожидал от тебя! — Анатолий покачал головой и внимательно посмотрел на рыжего.

— Да ни при чём я здесь, — Лев Михайлович раздражённо замахал руками, — я сам только что узнал конец этой истории. Тогда ведь как было? Он уехал, директор меня к себе позвал:

— Ну, ты, сержант, голова! Быть тебе директором!

Достал коньяк, две рюмки налил:

— За тебя! Теперь рассказывай, как ты его уговорил, только честно.

Я и рассказал всё, как есть. Директор снова налил, но уже только себе, выпил, помолчал и говорит:

— Плохо, сержант, очень плохо! Снова ты вляпался по самые уши.

Я не понимаю, плечами пожимаю, а он мне:

— Вариант первый: вот приезжает он и ты ему доски отдаёшь, чего дальше будет?

— Заберёт и увезёт. Что ещё быть может?

— Сколько у нас сотрудников, триста десять, кажется? А известно тебе, что минимум каждый десятый с различными органами связан? Люди же не идиоты, как увидят, что он грузится, так тридцать доносов куда надо и лягут. Сам он, отхватив такое богатство, тоже по пьяни хвастаться начнёт. Вот тебе ещё двадцать доносов до кучи. Мало тебе полста? Думаю, хватит по горло. Вариант второй: приедет, а ты пошлешь его подальше. Что будет? Он, обиженный, здесь скандалить начнёт, при всём честном народе расскажет, как ты его обманул. В гараже своём со всеми обидой поделится, да ещё и сам от обиды великой телегу накатает. Вот я и говорю: всё плохо.

Вот чёрт, соображаю, прав полковник, снова я вляпался. Он третью рюмку выпил, посидел, помолчал и говорит:

— Ладно, выручу тебя, сержант, но век должником будешь. Сейчас иди, объявляй субботник на завтра. Сарай разобрать, гвозди вытащить, доски в штабель сложить, я их на дачу заберу. Тебе срок до конца недели, чтоб двор чист был. Всё, иди. В понедельник меня не будет.

Шофёр так и не появился, я и забыл про него, а полковник видишь, что придумал. Да, голова.

Снова повисла тишина. Анатолий ухмыльнулся и насмешливо спросил:

— И что, Лёвка, стал ты директором?

— Стал, — рыжий обрадовался смене темы, — но ненадолго. Полковник через два месяца ушел в кадры и сразу сделал меня директором, без «и.о.». Тут у тёщи моей инсульт и паралич. Три недели в больнице подержали и домой отправили. Мормышка моя, она в школе химию преподавала, носится из школы домой, ухаживает. Я переселился в маленькую изолированную, а их вдвоём в большой оставил. Тоскливо мне было я и позвонил однажды зазнобе своей институтской, Иринке Недосекиной, и стали мы с ней встречаться. А там своя история: дед её, оказывается, большевик с семнадцатого года, но скромняга из простых работяг. Ничего за жизнь не нажил и благ никаких не получил. Иринка, не будь дурой, взяла, да и написала в ЦК, что есть такой большевик с таким стажем и заслугами, а прозябает с женой и внучкой в шестнадцатиметровой комнатке. Написала и забыла. Вдруг прибегают из исполкома и ордер приносят: деду с бабкой двухкомнатную квартирку в новой пятиэтажке, точно как у меня. Бабка полгода пожила в хоромах и преставилась, дед тоже на ладан дышит. Иринка задумала с дедом поменяться. Говорят: нельзя, ордер у него какой-то особенный, не позволяет ухудшать жилищные условия. Можно только съехаться, а ей с ним жить не хочется — баба молодая, на кой ей догляд нужен. Пропадёт квартира. Я помозговал и придумал. Прихожу к мормышке: так, мол, и так, развожусь с тобой. Делай как хочешь, говорит, мне сейчас не до тебя. Заявление подписала, через месяц я холостой, а через два уже женат на Иринке. Снова к мормышке: давай квартиру менять. Она снова: делай, что хочешь. Я говорю: есть вариант. Комната шестнадцать, школа и поликлиника во дворе, в школе нужна химичка. Она обрадовалась и мы тройной обмен устроили: она к Иринке, Иринка ко мне и мы с дедом съезжаемся в четырёхкомнатной. Свадьбу мы не справляли, некогда было — Иринка всё боялась, что дед помрёт и мы съехаться не успеем — и решили отметить новоселье. Бегаю я по магазинам, пытаюсь продукты достать, а их нет ни хрена, и вдруг встречаю Ритку Алоец, она у нас в профкоме у Моисеича работала. Я и пригласил её на новоселье. Ритка пришла и три сумки продуктов припёрла, а там и икра, и рыба красная, и рыба белая, и колбасы, и сыры, и паштеты, всего не перечислишь. Гости разошлись, а Ритке на другой конец Москвы переться. Оставайся, говорю, куда потащишься. Она осталась. Сидим, коньячок потягиваем, беседуем. Откуда такое богатство, спрашиваю. Смеётся: я теперь в Центральном Совете профсоюза работников торговли работаю, так директора магазинов сами несут. А потом вдруг и говорит:

— А иди ты, Лёвка, к нам работать. Там почти все наши, а у тебя и фамилия русская, и должность стартовая отменная, и член ты. Чего тебе в этом комбинате задрипанном делать? У нас скоро должность начальника отдела освободится, так я тебе протекцию составлю. Я и перешел.

Рыжий уже еле стоял на ногах и слова давались ему с большим трудом. Он икнул, посмотрел на часы и, бормоча: «Всё, спать, спать», неверным шагом направился к двери.

Мы залезли на верхние нары, Анатолий улёгся внизу. Было слышно, как рыжий обильно поливает снег, что-то бормоча и вскрикивая. Наконец он с грохотом скатился по заснеженным ступенькам и, ударившись о дверь, впал в комнату.

— Прямо как ты днём, — хихикнул он.

— Лёвка, свет прикрути, оставь только слабенький, а то мы тут ночью головы порасшибаем.

— Буйсделано, — весело пообещал рыжий, — айн момент.

Он был совершенно пьян и простые движения давались ему с большим трудом. Лампа качалась, и бесформенная тень Льва Михайловича скакала по пустой стене, словно пытаясь поймать за хвост невидимую удачу. Свет выставился на уровне свечи, когда послышались шаги и в блиндаж тяжело вступил Кузьмич. В полумраке его почти не было видно, и только на стене возникла вторая тень. Кузьмич ткнул Лёвку в грудь невесть откуда взявшейся палкой и забормотал:

— Я узнал тебя, аспид рыжий, ты думал, не узнаю, а я узнал! У, волчара зубастый, под расстрел хотел меня подвести?

Лёвкина тень попыталась отвести палку, но тень Кузьмича крепко прижимала её к груди.

Две тени, связанные палкой, метались по стене, являя зрителям фантастические картины китайского театра теней.

— Успокойся, — бормотала Лёвкина тень, — сядь, я всё объясню. Я не виноват, я всё хотел по честному. Послушай…

Но тень Кузьмича не слушала и твердила своё:

— Аспид зубастый, диверсант заморский, моими руками сделал, а сам чистеньким остался, вражина.

— Кажется, сейчас рыжему будут баки заколачивать, — шепнул я Витьке, — как думаешь, кто победит?

— Пролетариат, конеч…

Он не успел договорить. Раздался жуткий грохот, со стола посыпалась посуда, и комната наполнилась едким пороховым дымом, смешанным с чем-то очень резким и неприятным.

Кузьмич засветил лампу на полную мощность, и мы увидели Льва Михайловича, лежащего спиной на столе, Кузьмича, стоящего с ещё дымящимся ружьём и чёрное пятно на свекольной рубашке, медленно сползающее с груди на стол. Кузьмич внимательно вглядывался в запрокинутое лицо, ещё мгновение назад принадлежавшее живому человеку.