Квинканкс. Том 1

— В самом деле? — Экономка воззрилась на меня через лорнет. — Вижу, он похож на сына джентльмена. — Она спросила меня: — Как фамилия вашего отца?

Вопрос меня смутил. С одной стороны, я уважал обещание, данное моей матушке, не разговаривать с чужими людьми, с другой — не мог же я быть настолько невежливым, чтобы не ответить на прямой вопрос?

— Его зовут Джон Мелламфи, — вмешалась Генриетта.

— Мелламфи, — повторила экономка. — Не знаю поблизости ни одного солидного семейства с такой фамилией. Как бы то ни было, вы, мисс Генриетта, нарушили распоряжение сэра Персевала. Мы немедленно возвращаемся в дом, а я решу, как вас наказать.

— Он хоть и чужой, миссис Пепперкорн, — произнесла Генриетта, — но говорит, что его дедушку звали Хаффам, а это одна из моих фамилий, так что, выходит, он не совсем чужой.

— В самом деле? — Экономка быстро повернулась ко мне. — Где живет ваш батюшка, мастер Мелламфи?

— Не могу вам сказать.

Приняв, несомненно, сказанное за дерзость, экономка поджала губы и собиралась заговорить, но тут ко мне подскочила Сьюки.

— О, мастер Джонни! Непослушный мальчишка! Вы ведь знаете, вам нельзя разговаривать с чужими. Что на это скажет ваша матушка?

Она схватила меня за руку и потащила прочь.

— Пойдемте. Мы опаздываем. До Мелторпа еще добрый час ходу.

Поворачиваясь, я бросил последний взгляд на Генриетту: похожая на узницу, она все еще прижимала свое бледное личико к черной кованой решетке, а на плечо ей опускалась рука экономки, затянутая в черную перчатку.

— Ох, мастер Джонни, — заговорила Сьюки, пока мы спешили прочь из деревни, — только бы мне из-за вас не попасть в передрягу. Пожалуйста, не говорите никому, что мы здесь побывали. Ни матушке и никому другому.

— Но, Сьюки, если матушка спросит, где мы были, не могу же я солгать?

Сьюки вдруг застыла на месте, и я, поскольку она держала меня за руку, тоже остановился. Обернувшись, Сьюки произнесла торжественно:

Прошу, мастер Джонни, не говорите ничего такого, из-за чего я могу потерять место. Знаю, вы в глубине души добрый мальчик и не хотите зла моей семье.

Обещаешь, что, когда мы будем гулять, позволишь мне пойти на заставу и побыть там, сколько я захочу? — Она кивнула. — Хорошо. Тогда я тоже обещаю.

Мы прошли еще несколько шагов, и у Сьюки вырвалось:

— Ох, ну что нас сегодня понесло в Хафем. Не вышло бы из этого какой беды. Да и дядюшка совсем плох. А случись с ним что, бедную тетушку выпроводят за порог.

Я слушал ее вполуха, раздумывая о том, возможно ли, что между мною и Генриеттой существует родственная связь, и значит ли это, что я имею какое-то отношение к семейству Момпессон.

Когда мы добрались домой, мать, ждавшая у задней двери, вошла в кухню, пока мы снимали верхнюю одежду.

— Вы очень припозднились, — сказала она. — Я беспокоилась. Где вы были?

Вопрос был обращен к нам обоим. Я, покраснев, отвел глаза, но Сьюки, тоже пунцовая, тут же отозвалась:

— Мы ходили за Овер-Ли, мэм. Там очень плохие проулки.

— Наверняка вы ходили дальше. Вернулись на целый час позднее, чем обычно.

Щеки у Сьюки пылали; совсем растерявшись, она бросила на меня отчаянный взгляд. Я не успел опомниться, как из моего рта полилась бойкая речь:

— Когда мы вернулись к Овер-Ли, брод оказался совсем затоплен, пришлось обходить по тропе через Мортсейский лес.

Чувствуя на себе взгляд Сьюки, я отвел глаза.

— Тогда вы, наверное, смертельно проголодались, — заметила матушка, и я, поняв, что она поверила моей лжи, испытал одновременно облегчение и испуг. Я говорил, чтобы защитить Сьюки, так как признал: бывают случаи, когда ложь оправдана. Но если разрешена ложь, разрешены и некоторые другие вещи, и тогда вообще непонятно, как вести себя в этом мире. А еще меня восхищало ощущение своей силы: я создал историю, которая сделалась реальной, оттого что в нее поверила моя мать, историю о том, как мы самым невинным образом блуждали между Овер-Ли и Мортсейским лесом.

КНИГА II ПОТЕРЯННЫЕ ДРУЗЬЯ

Глава 6

Вообразим себя стоящими зимним днем, несколько лет назад, в западной части Лондона. Сгущаются сумерки, отчего эта большая тюрьма для светского общества делается еще угрюмей; величественно-неприветливые улицы и площади все плотнее укутывает туман, делая их похожими на плавучие темницы на якоре, узилища наподобие многих, предназначенных для содержания Света и перевозки его к обширным берегам модной скуки. Но самая из них унылая и мрачная — Брук-стрит. А самый унылый и мрачный дом на унылой и мрачной Брук-стрит (где мы, собственно, и находимся) — это тот, над парадной дверью которого укреплена ярко раскрашенная металлическая табличка — свидетельство аристократических претензий; о тех же претензиях говорят и окна — очень высокие и пустые, они взирают на противоположную сторону с гримасой светского высокомерия. А самое высокое и пустое из этих высоких и пустых окон — это центральное окно огромной парадной залы на втором этаже.

Рядом с нами на тротуаре топчется субъект в потрепанном верхнем сюртуке и шляпе, поля которой опущены ему на самые глаза. Задрав голову, он рассматривает один из домов. Мы тоже, подобно ему, вскидываем подбородки и, отвратив взгляд от Бедности, устремляем его к высотам Богатства, Надменности и Могущества.

В центральном окне второго этажа едва различается (поскольку внутри еще не зажигали огней) некая высокая фигура. Мы, однако, не осуждены оставаться и далее на холодном тротуаре, а имеем средства, чтобы войти в комнату. Оттуда нам видно, что высокий человек у окна — это джентльмен в черном, он стоит к окну спиной и обращается к собеседникам, даме и еще одному джентльмену. Дама сидит в шезлонге, второй джентльмен полулежит в кресле, а его прикрытые пледом ноги покоятся на скамеечке.

Начнем, как положено, с леди: Надменность — дама в шезлонге — являет собой воплощение британской женской красоты: высокая, с величавой осанкой, но в тонком рте сквозит намек на жестокость. В лице полулежащего напротив нее Богатства прослеживаются одновременно принадлежность к древнему роду и грабительский образ жизни, длившийся веками: холодные голубые глаза жестокого тана, большой нос хищного норманна, желтоватые челюсти алчного тюдоровского царедворца, мародерствующего во времена Роспуска Парламента. Что касается Могущества, стоящего у окна, то его характер как нельзя яснее читается в кустистых черных бровях, выпуклых надбровных дугах, красноватом лице человека, не терпящего, когда низшие ему противятся.

Входя, мы слышим голос Могущества:

— Если говорить об этом, то мы, по крайней мере, знаем, что у нее есть ребенок, который, как бы то ни было, рожден в законном браке. И это нам на руку.

— Конечно, — томно вставляет дама, — если считать неопровержимой законность происхождения ее отца.

— Что ж, раз уж та сторона не сумела опровергнуть ее за полвека, вряд ли она преуспеет сейчас. — Ответ Могущества звучит твердо, но почтительно. — Хотя я бы почувствовал себя куда более уверенно, если б нашлась брачная запись. И кстати, последние донесения подсказали мне идею, где ее искать.