Кыштымские были

Говорят, будто человек начинает стареть, если его обступают тени прошлого. Но это неправда. Воспоминания о хорошем и счастливом преследуют человека всю жизнь.

Андреева связывает с Сугомаком многое, как, в конечном-то счете, каждого связывает с чем-то своим. И беден тот, у кого нет такой привязанности. Пожалуй, он даже несчастен, такой человек.

Озорной сугомакский ветер, видимо, пел ему свои песни еще в те дни, когда он только-только начинал осваивать мир. Не всегда это наследование проходило гладко и успешно. Вспоминается теплый летний день, ласковое прикосновение ветерка к лицу. На Толстом мысу у берега росла старая сосна. Вода подтачивала ее корни, и сосна рухнула в озеро. Из земли выворотились могучие корневища, да так и замерли на виду. Из воды торчали верхние ветви. Ветер играл волной, стрекозы кружились над ветвями. В камышах пронзительно свистел кулик. То был изумительный мир, который необходимо открывать, то был необъятный мир, который придется еще измерить, это был сказочный мир, в тайну которого следовало проникнуть. И любопытство потянуло Григория на скользкий ствол упавшей сосны, и он даже сообразить не успел, как съехал по нему в воду. Перед глазами поплыли зеленые круги, качались солнечные блики, пробивающиеся сквозь толщу воды. Когда он вынырнул, то схватился рукой за сучок и закричал. На берегу веселилась компания, среди которой были и его родители.

И еще помнит он это озеро в прохладное августовское утро. Утром небо и воду вяжет белесый туман. Вода отдавала небу свое тепло, накопленное за лето. Стаями носились на берегу скворцы. Журавлиные крики по болотам становились тоскливее и призывнее перед дальней нелегкой дорогой. Сбивались в стай и утки, чтоб лететь в теплые края. Уже пламенеет осина, в багрянец одевается береза. Чаще падает на озеро северный ветер, пока еще незло, однако вода уже наливается от него свинцом.

В такое утро с белесым туманом плыли они на лодке по Сугомаку с Николаем Бессоновым и зорко вглядывались в белесую муть. Николай греб, а Григорий сидел в носу с ружьем и ждал, когда появятся утки. И дождался. Тихий ветерок повел, словно кисею, туман в сторонку, и Григорий увидел крякву. Выстрелил навскидку. Громом выстрела еще более разорвало туман. Кряква осталась на воде, распустив серое с белым подбоем крыло. Но когда лодка подплыла ближе, кряква встрепенулась и, чуть поднимаясь над водой, бросилась от охотников прочь. И неожиданно исчезла. Они искали ее долго, уже взошло солнце. Обнаружили крякву под водой. Зимой в этом месте ловят рыбу любители. Прячутся от жгучего ветра за снеговой стеной, иногда укрепляют ее сосенками. Весной, когда тает лед, сосенки некоторое время плавают в воде, но намокают и тонут. Кряква и уцепилась намертво за такой топляк. Осталась там, но на поверхность не выплыла. Григория поразило это, и он отказался доставать птицу. Бессонов задумчиво сказал:

— Птица, птица, а сообразила вот. Гордая.

Николай был немножечко философом.

…Григорий Петрович медленно идет по берегу озера, направляясь к Голой сопке. Вода подступает здесь к самой сопке. Отделяет их десятиметровое каменистое полотно автомобильной дороги. Когда проходят машины, с бровки дороги камешки сыплются в воду. Андреев миновал дорогу, углубился в прибрежный лес и лег на траву. Лежа стал рассматривать озеро. Оно перебирало на своей могучей спине серебристые блестки почти на уровне глаз. Отдаленные предметы казались карликовыми.

Сугомак…

Много озер, морей и океанов на свете. А Сугомак один. Хотя о других распространено по свету бесчисленное множество былей и небылиц, о Сугомаке еще никто не рассказал. А ведь есть что! В озеро кинулась девушка Пелагея из-за того, что палачи утопили здесь любимого. И голубое озеро восстало против несправедливости, и ярые синие волны гневно дыбились на нем.

Здесь жил Лутонюшка, которого хотела сжечь своей любовью лесная девка. Но спасла Лутонюшку материнская любовь.

Григорий Петрович приподнялся на локтях. По берегу шел человек, неся на плече связку удочек, на которых висел пестерь. Плотная сутулая спина старика Куприянова. Не сидится дома, в одиночестве бродит по озерам и ловит рыбу. Идет он, видимо, с Толстого мыса, уже приблизился к Голой сопке, и Григорий Петрович видит его спину.

Почти семьдесят лет прожил человек на земле. Дядя Петя Бессонов, сосед Андреевых, оглох на трудной работе, на заводах Кыштыма и Уфалея есть еще заклепки, которые расплющила когда-то кувалда Бессонова. То, что он сделал, — останется ему трудовым памятником. Кирилл Куприянов собственными руками утверждал новую власть в Кыштыме, и люди его никогда не забудут.

А вот идет семидесятилетний старик Константин Куприянов, года сделали его сутулым, но кто ему скажет спасибо? Он пристроился на запятках жизни, и когда другие умирали в борьбе, он прятался в лесах Сугомака. Когда люди строили новую жизнь, он бродил по лесам и браконьерничал. У него была одна забота — для себя. А теперь вот философствует.

Детей вырастил? Нет, он их только произвел на свет. Растило их новое время.

Ладно, хватит. Разошелся. А все потому, что остался один, некому обуздать фантазию. И Кыштым виноват — поэтичный городок, окутанный в дымку воспоминаний.

И Огнева. Вот такой она и могла появиться только в Кыштыме, нигде больше. Сама природа, сам воздух, сама поэтическая прелесть породили ее, сделали ее своим органическим продолжением. И Григорий Петрович как ни силился представить ее в Свердловске, в городской тесноте и не мог. Стоило воображением перенести ее туда, как она незамедлительно теряла свою чудесную привлекательность.

Григорий Петрович любил тихий Кыштым, любил голубые озера и синие горы, и Огнева была тем для него притягательнее и заманчивее, чем крепче ее связывали кыштымские корни.

— Эй, Гриша Петрович, здорово!

Андреев очнулся. Над ним склонился улыбающийся Николай Глазков.

— Привет! — ответил Андреев, поднимаясь. — На такой травке да на таком солнышке уморило.

— Еду мимо, гляжу, человек лежит, больно знакомый. А это ты.

Мотоцикл ждал хозяина на дороге. Николай пригласил ехать Григория Петровича домой. Мотоцикл был маленький — «Ковровец», на нем сильно трясло, подбрасывало на любой ухабине. Николай что-то говорил, до Андреева долетали лишь одни гласные — а-а, о-о.

— Не слышу!

Николай чуть повернулся к нему:

— Оля про тебя спрашивает!

— А!

— Говорит, дядя Гриша обиделся, что я не поехала с ним в Челябинск.

— Скажи ей — не обиделся.

— Говорил. Поехали ко мне?

— В другой раз.

На Кировской улице они расстались. Николай сказал:

— Мороки прибавилось.

— Почему?

— Кто-то траву косит на моем покосе. Поймаю — уши оторву. Ну, пока, Гриша Петрович!

Николай укатил. Андреев подумал о том, что у Глазкова свои заботы. Он не станет собирать легенды, бестолково и бесцельно проводить летние дни, как проводит их Григорий Петрович. У Николая летний день забит до отказа, даже отпуск, если он падает на лето, оборачивается самым напряженным месяцем — и покос, и ягоды, и заготовка дров, и рыбалка.

Григорий Петрович бесцельно слонялся по двору, баловался с Пушком, который от радости вставал на задние лапы, приплясывал и старался передние обязательно положить на грудь Андреева. Но и Пушок убрался в свою конуру. Из соседнего двора донесся глуховатый голос дяди Пети. Можно было разобрать все, что он говорил:

— Тонь, а Тонь, а мне вчерась семьдесят стукнуло, старик я стал, Тонь. Пензию-то не принесли, через неделю принесут, у меня даже на чекушку не осталось. И никто меня даже не поздравил, Лялька только и пришла. Ляль, говорю, мне сегодня семьдесят стукнуло, дай рупь с полтиной на чекушку. Дала три рубля, Тонь. Купил чекушку. Тяжело мне одному, скоро уж умру, наверно.

Мать подошла неслышно. Григорий Петрович обратил на нее внимание лишь тогда, когда она глубоко вздохнула. В глазах ее светились слезы.

— Частенько так-то говорит, — сказала она. — Как выпьет, так и говорит.

И тесно стало Григорию Петровичу. Может, пойти к Огневой? Пригласить ее подняться на гору Егозу, полюбоваться синими далями? Давно Григория Петровича тянуло туда. Он даже представил Огневу на вершине горы, почти физически видел ее ладную фигуру на горном ветру. Платье прилипло к телу, волосы теребит ветер. Она их поправляет, а он видит ее белые полные руки, пушок под мышками.

Да, видно, пора возвращаться домой. Только теперь вспомнил, что записки Огневой остались у него. Заспешил в редакцию. Хотел узнать адрес Куприяновых, но в последнюю минуту передумал. Оставил тетради редактору, просил, при случае, передать владелице и распрощался.

…Поезд должен прийти с минуты на минуту. Андреева вдруг одолело томительное чувство неудовлетворенности. Не успел побродить по всем знакомым местам, не выбрал время, чтоб подняться на Егозу и Сугомак. А может быть, это даже хорошо, что останется в нем неудовлетворенность? Она будет его тревожить, звать сюда снова и снова!