Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Говорил опять о статье для Буланже, что работается ему над ней плохо, а между тем предмет ее важный и требует, чтобы статья была хорошо обработана.

Завели граммофон. Пели Михайлова и Варя Панина, играл на балалайке Трояновский.

— Плясать хочется! — воскликнул Лев Николаевич, слушая гопак в исполнении Трояновского.

Всем нравилось и пение Паниной. Я вспомнил сказанные недавно слова Льва Николаевича о цыганском пении:

— Это удивительный — цыганский жанр, и далеко не оцененный!

На Паниной остановились дольше других. Романс за романсом, очень тонко, выводил ее мощный, почти мужской голос, невольно захватывая слушателей.

Я сидел в сторонке, в конце стола, и слушал, не вступая в разговоры. Думаю, Лев Николаевич заметил, что я несколько взволнован пением, или, с его чуткостью, предположил это, потому что он вдруг поднялся, потихоньку подошел ко мне и, дружески улыбаясь, спросил:

— Не раскаиваетесь, что не стали певцом?

Я поглядел ему в глаза и ответил:

— Нет, Лев Николаевич!

Можно ли было променять на какое бы то ни было пение ту радость общения с Толстым и все, что оно давало, которыми я пользовался!..

Какой прекрасной музыкой прозвучал для меня самый вопрос Льва Николаевича, до такой степени растрогавший меня, что я едва был в состоянии удержать готовые брызнуть слезы!..

Музыка прекратилась. Начались разговоры о достоинствах и недостатках граммофона и вообще механических музыкальных инструментов. Лев Николаевич стал хвалить самоиграющее пианино «Миньон», передающее игру пианистов механически. Он слышал его в Москве.

— Недостаток его в однообразии: пьеса исполняется всегда одинаково, а живой человек играет всегда с разнообразными оттенками.

По этому же поводу Лев Николаевич говорил:

— Художник должен дать больше фотографии в своем произведении.

Когда Лев Николаевич уже отправился спать, я принес ему в кабинет повестки для подписи.

— А я получил письмо из Парижа, от Гальперина — Каминского, — сказал он, — и теперь жду его посылки, пьесы «La Barricade» (Поля Бурже), с критиками на нее. В ней проповедуется необходимость насилия ^[76] . Там говорится о вашем покорнейшем слуге. Да, далеко им еще до непротивления. И это всегда так: как доходит до непротивления, так это им…

76

В феврале 1910 г. в печати уделялось большое внимание судебному процессу по делу помещицы Марии Тарновской, обвиняемой в подстрекательстве к убийству П. Комаровского с целью получения страховой премии.

Толстой получил от И. Д. Гальперина-Каминского пьесу П. Бурже «Баррикада», в которой с католических позиций осуждалось рабочее движение, прославлялось насилие, а также несколько газетных вырезок с отзывами о пьесе. В письме к И. Гальперину-Каминскому от 24–25 февраля Толстой осудил пьесу за приверженность «грубому, бессмысленному, одуряющему народ, давно развенчанному обману», т. е. «католи'дизму» (т. 81, с. 112)..

— Камень преткновения? — подсказал я.

— Камень преткновения! — согласился Лев Николаевич.

23 февраля.

Приезжал торговец из Самары, большой черноволосый человек, очень серьезный, но детски наивный. Его интересовал вопрос о награде и наказании в загробной жизни. Поговорив с ним немного, Лев Николаевич передал его на мое попечение.

— Это заведующий моими делами. Все, что я скажу вам, все это он знает. И книг вам даст.

Купец уехал, видимо облегченный беседой со Львом Николаевичем (его мучил страх загробных страданий) и с подарком Льва Николаевича, портретом его с собственноручной надписью. Причем купец обязательно настоял, чтобы Лев Николаевич написал на портрете: «Дарю такому-то». Это «дарю» особенно ему хотелось иметь на портрете. И Лев Николаевич так и написал.

После завтрака я сопровождал Льва Николаевича в его верховой прогулке. Он ездил в деревню Овсянниково, за шесть верст от Ясной, проведать больную М. А. Шмидт. Сначала он ехал было шажком и я думал, что мы так и будем ехать все время, — и что же? С половины дороги, а особенно на обратном пути, Лев Николаевич ехал временами такой крупной рысью на своей прекрасной лошадке Дэлире, что мне пришлось поспевать за ним галопом. Сидит он на лошади прекрасно — прямо, держа поводья одной левой рукой и подбоченясь правой. А когда летит, то очень красив: лошадь выбивает копытами снежную пыль, навстречу ветер, седая борода блестит на солнце.

Вечером М. С. Сухотин и Софья Андреевна, когда Лев Николаевич отдыхал еще у себя, подсмеивались, что Лев Николаевич любит похвастать умелой и быстрой ездой и что, наверное, он хотел меня удивить. Между тем, видимо, сегодняшняя поездка его утомила. Ему нездоровилось. К тому же у него отчего-то разболелось колено правой ноги. Душан боится, что это начало припадка болезни закупорки вен, которой страдает Лев Николаевич.

После чая Лев Николаевич читал с Михаилом Сергеевичем полученные сегодня французские статьи о «La Barricade» Бурже.

Между прочим, сегодня он получил хорошее письмо от одной девушки из Пятигорска. Недавно она писала ему, что хочет отравиться и уже купила карболовой кислоты. Лев Николаевич отвечал и послал ей книг. Теперь девушка эта сообщала ему, что три дня после получения его письма она колебалась, не зная, что делать, но, наконец, выбросила карболку и теперь начинает убеждаться, что жизнь не есть сплошное зло и что человеку доступно благо, к которому он стремится. Письмо — очень искреннее, не дающее никакого повода думать, чтобы написанное в нем было неправдой ^[77] .

77

Речь идет о письме ученицы пятигорской гимназии Л. Н. Ляпиной, признавшейся, что она, не найдя ответа на вопрос «зачем жить» (т. 81, с. 50), решила отравиться. Толстой ответил ей 16 января (т. 81, письмо № 57).

24 февраля.

Лев Николаевич нездоров. Утром он еще гулял, но больше из дома не выходил и даже не завтракал.

Из Петербурга приезжал дамский портной, автор портновского учебника. Провел в Ясной целый день и очень всех утомил. Расположился в одной из нижних комнат, как у себя дома, вечером обедал. Разослал всем своим знакомым открытки с приветом из Ясной Поляны. Все уговаривал Софью Андреевну принять от него в подарок сшитую им шелковую муфту. Но Софья Андреевна категорически от муфты отказалась, заявивши кстати, что она лично считает приличным только употребление меховых муфт. Татьяну Львовну портной принялся учить метать петли…

В конце концов мы не знали, что делать с человеком, никак не хотевшим понять, что он уже достаточно злоупотребил вниманием хозяев.

Наконец Лев Николаевич позвал портного в маленькую гостиную, и между ними произошел короткий разговор. Как после передавал сам Лев Николаевич, он сказал портному, что у каждого есть свое дело, — свое у него, Льва Николаевича, и свое у портного, — и что лучше без особой нужды не отрывать друг друга от этого дела. Высокая, вылощенная фигура портного выскользнула из гостиной и моментально ретировалась из яснополянского дома.

Получено письмо из Москвы от Малахиевой, сотрудницы «Русской мысли», в котором она просит Льва Николаевича позволить приехать в Ясную Поляну хоть на самое короткое время Льву Шестову, философу. Посоветовавшись с Михаилом Сергеевичем и расспросив меня, что я знал о Шестове как о писателе, Лев Николаевич просил меня написать Малахиевой о его согласии принять Шестова ^[78] . Надо сказать, что на это согласие особенно повлияло то обстоятельство, что, как узнал Лев Николаевич, Шестов писал против него.

78

Просьба Толстого была выполнена — см. «Список писем…» т. 81, № 160.