Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Приходили мужики за книжками. Они уже говорили утром с Львом Николаевичем.

— Старичок-то ваш выйдет али нет еще? — спрашивали они.

Лев Николаевич узнал о том, как титуловали его мужики, и был страшно доволен. Его считали просто за старичка. Как это хорошо и какая разница с яснополянским «ваше сиятельство»!

Затем был учитель одной из окрестных школ. Лев Николаевич дал ему книжку «О вере».

— Ничего не знает! — говорил он о нем, разумея невежество учителя в вопросах истинной веры и истинного просвещения, как их понимает Лев Николаевич.

Затем приехал сосед — помещик Матвеев, бывший драгоман посольства в Персии. Вел за обедом уморительный дипломатический, то есть политический, разговор. Остался на весь день. По его отъезде кто-то предложил изобразить «нумидийскую конницу», то есть бегать вокруг стола, потряхивая кистью высоко поднятой правой руки и склонив голову, чтобы развеять скуку. В прошлом году, после одного такого же скучного гостя, Лев Николаевич, оказывается, бежал вокруг стола первый, за ним — все.

Чертков все побуждает Льва Николаевича закончить пьесу. Татьяна Львовна хочет поставить ее здесь.

Лев Николаевич спрашивал, какие ему материалы взять, чтобы изобразить в статье о самоубийстве безумие современной жизни. Мы ему назвали: газеты, декадентскую литературу, мясную выставку, «Шантеклера» и пр.

16 мая.

Лев Николаевич болен. Не пил кофе, не завтракал и не обедал. Я зашел за письмами после обеда. Писем много. Он все просмотрел.

— Вы, кажется, не особенно хорошо себя чувствуете, Лев Николаевич?

— Совсем нехорошо. И изжога, и слабость… Да это так надо! Пора уж…

И зачем я спрашивал его!

17 мая.

Лев Николаевич слаб, днем не выходил из комнаты. Разговаривали с ним в его комнате двое крестьян, которым я дал книжки, и старик скопец. О разговоре со скопцом Лев Николаевич рассказывал:

— Он меня даже огорошил сначала. Говорит: если нужно соблюдать целомудрие, то для чего же нам этот предмет? Но я как всегда говорил, так и теперь скажу, что жизнь не в достижении идеала, а в стремлении к нему и в борьбе с препятствиями, которые ставит тело. Истинные благо и добродетель — в воздержании. Они же подобны тому пьянице, который не пил бы потому, что у него не было бы денег или кабака. Здесь еще не было бы нравственного поступка… Я не знаю, как для других, но для меня по крайней мере эта мысль имеет решительное значение. Но он — человек духовный. И ведь какую все-таки нужно иметь силу, чтобы решиться на это! Не говоря уже о том, что он лишен семьи, он подвергается и преследованию. Ведь он провел тридцать шесть лет в ссылке в Сибири.

Приехали сегодня фотограф Тапсель и сопровождавший его Белинький, который сегодня же и уехал.

18 мая.

Льву Николаевичу лучше. Получил хорошее письмо из Москвы, от своей единомышленницы, молодой девушки, и отвечал на него большим письмом [197] . Поправил пьесу. Владимир Григорьевич дал ее мне переписать, и я впервые познакомился с ней [198] . Лев Николаевич будет еще поправлять ее. Вечером он говорил, что написал ее только для «телятинковского театра». Говорил о характеристике одного из действующих лиц, прохожего:

197

мая.

198

Сегодня после завтрака мы выехали из Кочетов домой.

— Это тип спившегося пролетария, рабочего. В нем смешано благородное с распутством. Одет в рваный пиджак…

Кончать пьесу побуждает Льва Николаевича В. Г. Чертков. Последний рассказывал мне о первых шагах основанного им издательства «Посредник».

— Вот так же Лев Николаевич торопился к моему отъезду, как теперь, кончать свои рассказы.

После завтрака Владимир Григорьевич снимал Льва Николаевича кинематографическим аппаратом для Эдисона, приславшего этот аппарат. Вечером Татьяна Львовна принесла в зал массу старых фотографий. Все смотрели. Пришел Лев Николаевич и тоже стал рассматривать их. Он говорил:

— Как интересно рассматривать старые фотографические карточки! Выясняешь себе характеры людей. Вот Урусов. Про него очень глупые люди говорили, что он очень глуп, а он был умнее очень умных людей в некоторых отношениях. Он был женат на Мальцевой, — конечно, ему было трудно выйти из условий жизни высшего света, но это был настоящий человек.

19 мая.

В сегодняшнем номере газеты Лев Николаевич читал о том, как в Государственной думе Пуришкевич запустил стаканом в Милюкова [199] . Это дало ему повод провести параллель между африканскими дикарями, изложение религии которых он читает сейчас в книге Пфлейдерера, и «образованными» европейцами.

199

За завтраком Лев Николаевич рассказывал, как он был у деревенской знахарки — «бабки».

— Полное сходство! — говорил Лев Николаевич. — Дикари даже выше, потому что они еще «не дошли», как о них выражаются европейцы, до понятия о собственности или о государстве и насилии… Эти фракции, партии! — продолжал Лев Николаевич. — Ведь это ясно, что люди хотят заменить всей этой деятельностью то, что действительно нужно человеку, всю настоящую работу.

Я написал два письма по поручению Льва Николаевича, которые он очень похвалил [200] . Переписал начисто пьесу в пятый раз. Она все лучше и лучше. Удивительно приятно, переписывая, следить за изменениями, которые делает в ней Лев Николаевич. Он сам все недоволен ею. Говорит: «фальшиво». По поводу моих писем говорил, что хотел сказать мне «в связи с ними что-то серьезное и приятное», но… забыл. постью и наглостью. Это — не парадокс. Еще раз я убедился в этом.

200

— Меня поразили в ней глупость и самоуверенность. Серьезно! Свидание с ней было для меня подтверждением той истины, что успех достигается глу-

— А как же вы объясняете ваш успех? — при общем смехе спросил сидевший рядом Чертков.

Лев Николаевич засмеялся.

— У меня нет успеха, — сказал он, — это недоразумение!.. Вот меня в письме жена благочинного так распекала: она думала, что я — то и то, а я — то и то!..

И Лев Николаевич снова залился добродушным смехом.

Выехали в пяти экипажах: Лев Николаевич и провожающая его Татьяна Львовна, Чертков, Тапсель, с фотографическими аппаратами, я и Душан и, наконец, вещи. Совершенно какой-то царский поезд. Поехали не на станцию Благодатное, а новой дорогой: на Мценск, за тридцать верст, с остановкой на пути у Абрикосовых.

День прекрасный, только немного жаркий. У нас с Душаном старичок ямщик, мценский мещанин, который, как оказалось, знал И. С. Тургенева: он, по его словам, возил Тургенева из Мценска в Спасское — Лутовиново.

— Старичок, давал книжки, — только и мог, к сожалению, рассказать о Тургеневе ямщик.

Да, мы проезжали «тургеневские» места: Мценский уезд Орловской губернии — тургеневский уезд. Здесь он жил, здесь копил материалы для «Записок охотника». И с радостным волнением смотрел я на расстилавшиеся передо мною леса и поля. «А впереди, — думал я, — едет Толстой».

Русская литература! — никогда я не в силах быть равнодушным к тому, что имеет к ней отношение.

Абрикосовы. Миленькая, чистенькая усадьба. Миниатюрные комнаты небольшого одноэтажного домика. Терраса, живописный берег речки.

Пробыли здесь часа полтора.

Лев Николаевич отдохнул. Татьяна Львовна осталась здесь. Дальше поехал в экипаже с Львом Николаевичем X. Н. Абрикосов.

— Устали от дороги? — спросил я Льва Николаевича.

Нет, где же устать! Напротив, отдыхал. Такая красота, такая красота!.