La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Из других зрителей одни следили за игрой с интересом, другие же просто дремали, продолжая в остерии послеобеденный воскресный отдых. Один из присутствующих время от времени подходил к радиоприемнику, выслушивал новости и потом пересказывал их другим. Некоторые клиенты, постояв немного возле играющих, уходили. Уходили и некоторые из сидевших, уступая место другим… Давиде же ни разу не встал со стула; ноги у него отяжелели, но внутри все бурлило.

Сегодня он был умыт и чисто выбрит, как будто и для него воскресенье было праздником. Волосы, обычно торчащие во все стороны, были приглажены, смочены водой и расчесаны на пробор. Этим непривычно ухоженным внешним видом и задумчивым, иногда внимательным взглядом он напоминал молодого студента со старой фотографии, несмотря на ввалившиеся щеки и бледность. На нем были немного мятые, но почти новые брюки и чистая белая футболка с короткими рукавами. Узеппе, который чаще всего смотрел на Давиде, заметил у него на руке, на изгибе локтя небольшую гноящуюся ранку. Забеспокоившись, он намеревался спросить о ней у Давиде, но не осмеливался прервать его страстную речь.

Давиде и сам не очень понимал, почему и о чем он говорит. Он пытался втянуть других в разговор о какой-нибудь глобальной (а может, личной?) проблеме. На такие вопросы нет ответа, тем более, что и сам он — непривычно, болезненно разговорчивый — пытался нащупать не решение, а саму проблему. Если обобщить его речи в тот день, они представляются мне в образе лошадей, бегущих все по одному и тому же кругу. Теперь он своим юношеским басом снова говорил о том, о чем присутствующие говорить не хотели. Он обвинял всех, и их в том числе, в нежелании вспоминать о войне и о миллионах ее жертв. Его главная мысль была такова: поскольку война закончилась, никто не хочет о ней вспоминать. Он повторял с укоризной: «Никто! Никто!..» Наконец игрок с медальоном сказал Давиде, не очень вникая в суть его речей и не слишком отвлекаясь от игры:

«Ну так ты об этом поговори, а мы послушаем». Он бросил на стол карту и воскликнул: «Туз!» Клементе, криво усмехаясь, поглядывал на Давиде с выражением, говорившим: «Ну, чего ждешь? Давай, выкладывай свою философию».

Помещение остерии, довольно просторное, имело два выхода. В углу, рядом с одной из дверей, за баром и холодильником, позади игроков в карты, у радиоприемника собралась небольшая толпа, слушая результаты футбольных матчей. В отличие от сидящих за столиками, эти, стоящие, были в большинстве своем молодыми. Они ничего не заказывали, зайдя в остерию только ради спортивных новостей. Их сменяли другие посетители, так что двери не закрывались: одни выходили, другие входили. Стоял шум голосов, говорили о футболе. Хозяин из-за стойки охотно включался в разговор. Тем временем пожилые завсегдатаи уселись еще за один стол играть в карты. Оттуда то и дело доносились возгласы: «Беру!», «Ходи!» и им подобные. Соединяясь с голосами болельщиков и голосами улицы, они создавали назойливый шум. Но он не раздражал Давиде, наоборот, внезапная тишина вызвала бы у него панику. Он ощущал необыкновенную ясность мыслей, она его возбуждала, хотя ему и казалось, что он двигается наугад, как заблудившийся ребенок, не осмеливающийся просить помощи у прохожих. Его охватил какой-то восторг, внешние шумы слились с теми, которые звучали в его душе, превратившись в единое целое.

Нетрудно понять, что это был один из его праздничных дней,но сегодня, в отличие от предыдущих, ему стало невыносимо сидеть в одиночестве в своей комнате. Он вышел на улицу, страстно желая общения. Ему хотелось видеть людей, слышать их голоса, дышать с ними одним воздухом.

У него не было никакого плана, он шел наугад. Очутившись перед остерией, он вошел в нее, поскольку она была ему знакома, он уже бывал здесь раньше.

Давиде не хотел выпивать, более того, алкоголь был несовместим с этим его праздничнымсостоянием, но он заказал немного вина, чтобы не выглядеть белой вороной среди других клиентов. Выпив, он повел себя так же, как человек, случайно зашедший на танцплощадку и почувствовавший непреодолимое желание танцевать, несмотря на сильную усталость в ногах… А ведь это была не танцплощадка… Это было…

Он сам не понимал, что вдруг толкнуло его придвинуть свой стул к соседнему столику, в тот момент единственному занятому из всех столиков остерии. Его движение было таким резким, что походило на вызов. Наверное, где бы и с кем бы он сейчас ни находился (в суде, в богадельне, при английском дворе), он поступил бы точно так же. Он подчинился необоримому желанию, одному из тех, которое заставляет человека раздеться догола на городской площади.

Наверное, ему показалось, что, повернув стул, он принял какое-то еще не ясное, но очень важное решение, хоть и неожиданное для него самого.

Только открыв рот, он понял, что самым сильным его желанием сегодня было говорить.Ему казалось, что он был тугим узлом, а все остальные путались и запинались за этот узел, который можно было развязать, только разговаривая с другими. Он заговорил, как будто бросился в бой, надеясь отдохнуть после победы. Будет это диалог или монолог — не имело значения. В одном Давиде был уверен: необходимо срочное общение!

Тем для разговора было столько, что он затруднялся в выборе. К тому же Давиде понимал, что нынешней остротой ума был обязан не здоровью, а какой-то внутренней лихорадке, которая одновременно мешала ему и помогала. Да, говорить, но с чего начать? Он заговорил о войне, надеясь, что эта тема, как Полярная звезда, укажет ему верное направление. Но даже после слов игрока с медальоном Давиде продолжал неразборчиво и нахально тараторить какие-то обвинения, вызывая лишь кривую ухмылку у Клементе.

«Война закончилась, теперь надо думать о мире», — сказал краснолицый игрок, мельком взглянув на Давиде, но тут же забыл о нем и, уставившись на своего партнера, медлительного бродячего торговца, воскликнул: «Давай! Чего ждешь?»

«Ну конечно, война закончилась, пришел мир, разумеется!» — повторил Давиде в полемическом запале и засмеялся развязно. Смех этот поразил Красавицу, она подняла уши. Между тем Давиде, поддавшись внезапному приступу дурного настроения и ерзая на стуле, мрачно сказал, глядя на краснолицего игрока, который, по правде сказать, больше не обращал на него внимания: «Такие перемирия, как нынешнее, заключались уже сто тысяч раз! И еще сто тысяч раз заключатся, а войны как были, так и будут! Называть миромподобное безобразие — это… это порнография! Это значит — оплевать мертвых. Ну, конечно, мертвых на войне подсчитывают с точностью до сотен тысяч и дело сдают в архив, а по праздникам господа во фраках возлагают венки к могиле Неизвестного солдата…»

«Жизнью пользуйся, живущий, мертвый, спи спокойным сном», — произнес пенсионер, подмигнув Давиде слезящимися глазами, но без всякой иронии, скорее с сочувствием.

«Дело сдано в архив!» — с возмущением повторил Давиде, но тут же подумал, что, продолжая злиться, он с самого начала пойдет по неправильному пути. Усилием воли он заставил себя совершить мысленный поворот на сто восемьдесят градусов, что привело к раздвоению его личности: был Давиде-Супер-Эго, который командовал, и просто Давиде, который ему подчинялся, хоть и сомневался в адекватности целей и средств. В дальнейшем этот Давиде-Супер-Эго появлялся то под видом разящего клинка, то как пародия на самого себя… В данный момент он принял облик Учителя Истории. Нахмурив брови, Давиде заставил себя собрать воедино все знания, начиная с тех, которые он получил еще в гимназии. Если он хотел подготовить поле для будущего сражения, он должен был говорить спокойно, ясно и по порядку. Поэтому он решил прежде всего выделить некоторые общеизвестные посылки, не требующие доказательств, как аксиомы в теоремах. Он начал излагать свои мысли с той же серьезностью, с какой школьником отвечал у доски: уверенно и складно, как будто читал по написанному.

1) Слово фашизм— новое, но им обозначается очень старая, почти доисторическая социальная система, менее развитая у людей, чем у человекообразных обезьян (об этом знает всякий, кто изучал зоологию). 2) Система эта основана на насилии над беззащитными (народами, классами или индивидуумами) со стороны тех, кто владеет инструментами насилия. 3) Во всем мире и на всех этапах развития человечества, начиная с доисторических, не существовало никакой другой системы, кроме этой. На современном этапе крайние проявления этой системы, характеризующиеся подлостью, глупостью и безумием, свойственными эпохе разложения буржуазии, были названы фашизмомили нацизмом.Система эта под другими, иногда противоположными, названиями существовала вездеи всегда, с самого начала человеческой Истории.

Начиная разговор, Давиде поворачивался то к одному, то к другому из присутствующих, как бы призывая их в свидетели. И хотя из его речи, произносимой негромко, среди всеобщего шума слышны были лишь обрывки фраз, он продолжал говорить с какой-то тупой надеждой:

«История человечества — это история более или менее замаскированных фашистских режимов. Греция времен Перикла, Рим эпохи цезарей и пап, степи кочевников, империя ацтеков, Америка первых поселенцев, Италия эпохи Рисорджименто, царская и советская Россия — повсюду мы видим те же отношения свободных людей и рабов, богатых и бедных, покупающих и продающих, начальников и подчиненных, вождей и стада… Система не меняется, меняются слова: религия, божественное право, слава, честь, дух, будущее — все это псевдонимы, маски… Однако в индустриальную эпоху некоторые маски не выдерживают, падают… система показывает зубы, оставляя на теле народных масс клеймо со своим настоящим именем… не случайно на языке системы человечество называют массой,что значит инертная материя…Так вот, материя эта, обреченная на рабский труд, подвергается уничтожению и распаду. Лагерь по уничтожению людей — вот новое название планеты Земля… Индустрия уничтожения — так звучит сегодня истинное название системы! Его надо начертать над воротами фабрик, над дверями школ, церквей, министерств, над небоскребами в виде неоновой рекламы… и на первых страницах газет… и на обложках книг… даже так называемых революционных… Quieren came de hombres!» [34]

34

Quieren carne de hombres! — Они жаждут человеческой плоти! ( исп.).

Давиде не помнил, где он вычитал эту последнюю фразу. Он произнес ее и пожалел об этом: наверняка никто тут не понимал по-испански. С таким же успехом он мог говорить на древнегреческом или на санскрите: его речь воспринималась присутствующими лишь как сотрясение воздуха, не более. Он начинал догадываться об этом, и тут же спокойствие, запрограммированное его Супер-Эго, испарилось: Давиде судорожно задвигал руками и ногами, громко засмеялся и, возвысив голос, воскликнул: «Некоторые поверили, что последняя война была мировой революцией!»