La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Было двадцатое июня, канун летнего солнцестояния. Лето, до вчерашнего дня не слишком жаркое, развернулось сегодня во всю свою мощь. Это был час послеобеденного отдыха: улицы опустели, ставни на окнах закрыты, даже радио молчало. Бараки рядом с домом Давиде казались африканской деревней, жители которой спрятались но домам от жары. Редкая трава, которая весной пробивалась тут из-под камней и мусора, сгорела на солнце. От свалки исходил сладковатый запах тления. Единственный голос, который Узеппе и Красавица услышали еще издали, был громкий лай знаменитого Волка, привязанного к забору рядом с бараком, в котором жили его хозяева (по-видимому, их не было дома). Тощая тень от забора не спасала Волка от палящего солнца.

Узеппе, мокрый от пота, на этот раз первым подбежал к двери комнаты и постучал. Изнутри тотчас же донесся хриплый, почти испуганный голос Давиде: «Кто там?!» «Это мы!» — ответил Узеппе. Из-за двери послышалось лишь неразборчивое бормотание. — «Это я, Узеппе! Узеппе и Красавица!» — Никакого ответа. Малыш постучал еще раз: «Вавиде! Ты спишь? Это мы!» — «Кто там? Кто там?!» — «Это мы, Вавиде. Мы принесли тебе вино».

На этот раз внутри послышался какой-то возглас, потом судорожный кашель. Наверное, Давиде был очень болен… Поставив вино на землю возле двери, Узеппе подошел к окну. Красавица, тяжело дыша от жары, шла за ним. — «Вавиде!.. Вавиде! Эй!»

Из комнаты донесся грохот опрокидываемых на ходу предметов. Окошко распахнулось, за решеткой появилось лицо Давиде. Оно было неузнаваемо: перекошенное, с упавшими на глаза волосами, иссиня-бледное с красными пятнами на скулах. Давиде взглянул на Узеппе безжизненными глазами, слепыми от ярости, и крикнул чужим, жутким голосом: «Убирайся отсюда, идиот, вместе со своим паршивым псом!»

Больше Узеппе ничего не услышал. Окно закрылось. Наверняка в этот момент не произошло землетрясения, но Узеппе показалось, что из самого центра Вселенной поднялась огромная волна. Печенье выпало у него из рук и начало летать по воздуху в туче черной пыли вместе с мусором, упавшим забором и стенами домов. Все это сопровождалось доносящимся со всех сторон неистовым собачьим лаем. Узеппе бросился бежать по направлению к дому. Красавица не отставала от него, таща по земле поводок и умоляя: «Подожди, не переходи улицу — видишь, трамвай?! Осторожно: грузовик!.. Не запнись за балку!.. Сейчас ударишься головой о стену!» Когда они оказались на верхней лестничной площадке, с малыша тек пот, как будто он вылез из воды. Не в силах дотянуться до звонка, он начал жалобно звать: «Ма! Ма!», но так тихо, как будто это скулил маленький щенок. Красавица пришла ему на помощь, подав голос. Когда встревоженная Ида открыла дверь, Узеппе бросился к ней, продолжая стонать: «Ма! Ма!», но объяснить ничего не мог. Он боялся оборачиваться, его испуганные глаза, казалось, смотрели в пустоту. Ида приласкала малыша, он немного успокоился, но мать не стала ни о чем его расспрашивать. Весь остаток дня Узеппе не отходил от Иды, вздрагивая при каждом звуке, доносившемся с улицы или со двора. Ида попыталась осторожно расспросить его о причине испуга. Сначала Узеппе пробормотал что-то неразборчивое о «большом, большом» грузовике, который задавил ребенка и загорелся, потом о какой-то темной воде. Но вдруг он с отчаянием крикнул, ударив ее кулаком: «Ты сама знаешь, ма! Ты знаешь!» — и разрыдался.

Около пяти часов вечера западный ветер принес немного прохлады. Узеппе примостился в кухне на полу рядом с Красавицей. Ида услышала, как он засмеялся: собака лизала его в ухо шершавым языком. Смех сына немного успокоил Иду. Все же этот вечер был непохож на прежние летние вечера, когда малыш возвращался с прогулки голодный и говорливый, рассказывая о своем лесе на берегу реки и о друзьях.На этот раз он молчал, то и дело переводил взгляд с Красавицы на мать, как будто прося о помощи или извиняясь за какой-то проступок… Иде с трудом удалось заставить его съесть пару кусочков хлеба, смоченных в молоке. Внезапно яростным жестом он опрокинул чашку с молоком на стол.

С наступлением темноты вернулась духота. Ночью у Узеппе случился приступ. Проснувшись от легкого шума шагов, Ида при свете лампы увидела, что малыш с застывшим взглядом идет по направлению к стене. За мгновение до вопля Узеппе в комнату ворвалась Красавица, распахнув дверь тяжестью тела (Ида не позволяла собаке оставаться на ночь в спальне). Через минуту, после конвульсии, она, как сумасшедшая, принялась лизать голые ноги малыша, неподвижно лежащего на полу. На этот раз приступ длился дольше обычного. Прошло несколько минут (они показались матери вечностью), прежде чем на лице малыша появилась слабая улыбка, возвещавшая о его возвращении. И спал он после приступа на этот раз дольше, чем обычно, с небольшими интервалами, Узеппе проспал больше суток, до утра среды.

Тем временем там, в районе Портуенсе, свершилась судьба Давиде Сегре… Когда в понедельник во второй половине дня Узеппе увидел Давиде в окне, у того уже начиналась агония… пресловутая ордалиязавершилась полным его поражением. Вечером кто-то из проходящих мимо услышал доносящиеся из комнаты стоны, но на них не обратили внимания, так как знали, что этот странный юноша иногда разговаривает сам с собой. О чем-то начали подозревать утром, когда увидели в окне зажженную лампу, а на стук в дверь никто не ответил. Кроме того, на земле все еще стояла бутыль с вином, замеченная со вчерашнего вечера (некоторые из местных мальчишек хотели ее забрать, но не осмелились, так как Давиде в округе побаивались). Немного погодя сын хозяйки с помощью куска железа открыл окно (это было совсем не трудно). Отодвинув штору, увидели, что Давиде спит на кровати, обняв подушку и откинувшись назад. Он казался очень худым и даже меньше ростом. Лица не было видно. Поскольку он не отзывался, решили взломать дверь.

Давиде еще еле заметно дышал, но когда попытались его приподнять, он тихонько, по-детски, вздохнул, и дыхание прекратилось.

Его убила передозировка, но, по-видимому, вкалывая себе наркотик, он не хотел умирать. Ему было слишком страшно и холодно, он только хотел выспаться. Он жаждал глубокого-глубокого сна, уходящего за порог холода, страха, угрызений совести и стыда, — сна, похожего на зимнюю спячку ежа, на безмятежность младенца в утробе матери… Есть неодолимое желание заснуть, но существует и желание проснуться, может быть, не сразу, позднее: тогда человек отдает свое пробуждение на волю случая, оно — как некая точка в звездном пространстве, удаляющаяся от Земли со скоростью света.

Мне кажется, Давиде Сегре слишком любил жизнь, чтобы сознательно отказаться от нее. Как бы то ни было, он «не оставил никакой записки».

8

Ни Узеппе, ни Ида, ни Красавица ничего не узнали о последних часах жизни Давиде. Проснувшись после приступа, малыш, как обычно в подобных случаях, не произносил имя друга (разве только один раз, разговаривая с Красавицей?), и Ида не нарушила молчания, хотя и не знала его причины. Она даже не заметила, что бутыль с вином, хранившаяся для дорогого гостя, бесследно исчезла.

После нескольких дней жары небо затянулось тучами, со среды до воскресенья погода стояла дождливая; впрочем, Узеппе не проявлял ни малейшего желания выходить на улицу. После последнего приступа в нем что-то изменилось, взгляд подернулся дымкой, казалось, она обволакивала всего его, так что он путался в пространстве и времени, говоря «вчера» вместо «завтра» и наоборот, принимал их маленькую квартирку за бескрайний луг. В какой-то степени это было следствием гарденала, который Ида снова стала ему давать без его ведома: Узеппе, раньше так охотно принимавший лекарства, с некоторых пор яростно их отталкивал, поэтому Иде приходилось подмешивать лекарства в пищу. Каждый раз при этом она страдала: ей казалось, что тем самым она оскорбляет человеческое достоинство сына, так же как и запирая его в четырех стенах! Поскольку после дневных прогулок с Красавицей Узеппе ночью крепко спал и просыпался утром бодрым и свежим, она, успокоившись, перестала было, вопреки предписанию врача, давать ему лекарства и теперь считала себя виноватой в ухудшении самочувствия сына.

Ида не решалась снова сходить в поликлинику на прием к профессору Маркьонни, одна мысль об этом вызывала у нее суеверный страх. Но в четверг, как только состояние Узеппе позволило ему выходить на улицу, Ида повела его к докторше, которая, как и следовало ожидать, отругала Иду за то, что она не следовала предписаниям профессора. Увидев, что малыш, прежде такой живой, на этот раз сидел неподвижно и на вопросы отвечал невпопад (как если бы находился под действием дурманящего зелья), докторша еще больше рассердилась. Она посоветовала Иде продолжать давать сыну гарденал, но в меньших дозах, чтобы не вызвать астению и депрессию, а также повторить электроэнцефалограмму. Слово это заставило вздрогнуть как Иду, так и Узеппе. Докторша, почти гневно взглянув на них, покачала головой и сказала: «Впрочем, в промежутке между припадками электроэнцефалограмма мало что дает». На самом деле она подумала, что никакое лечение малышу не поможет, что своими советами она лишь вводит Иду в заблуждение. Особенно ее беспокоило выражение глаз Узеппе.

Заметив, что, несмотря на бледность, малыш был загорелым, докторша спросила у Иды, не возила ли она Узеппе на море. Та, сильно покраснев, прошептала ей по секрету, что готовит сыну сюрприз: она копит деньги, чтобы в июле и августе отвезти его в деревню или на море. Докторша посоветовала выбрать деревню где-нибудь в холмистой местности, потому что пребывание на море могло усилить нервозность малыша. Потом она вдруг тоже покраснела и начала говорить о том, что причиной нынешнего состояния Узеппе могла быть смена зубов и что потом он будет чувствовать себя лучше…