Лабиринт мертвеца

В генеральном каталоге учитывали весь библиотечный фонд. Каждую книгу записывали на отдельную каталожную карточку с указанием автора, издательства и всех доступных экземпляров. Иногда на карточку попадало сразу несколько томов одного собрания сочинений, но в целом найти нужное произведение было нетрудно. Я водрузила ящичек на стол и пробежалась пальцами по плотному ряду карточек. Остановилась на Джоне Риде. За ним шёл Майн Рид. Оказалось, что выданный мне «Оцеола» – не единственный. В библиотеке хранилось пять отдельных изданий «Оцеолы», опубликованных с восемьдесят шестого по девяносто первый годы «Приволжским книжным издательством», «Радио и связью», «Правдой», новосибирским «Детлитом» и московским «Детлитом», который мне и достался. Ещё было два издания «Оцеолы» в собраниях сочинений Майн Рида пятьдесят шестого и девяносто третьего года. Всего – двадцать три экземпляра семи разных изданий. И это без учёта вычеркнутых, то есть списанных экземпляров. Удивительно! Зачем библиотеке столько «Оцеол»? Наверное, в папином детстве Майн Рид был действительно популярен.

– Деточка, Оленька, ничего там не напутай!

Людмила Степановна даже не выглянула из своего закутка – по звукам догадалась, чем именно я занимаюсь. Голос библиотекаря вывел меня из ступора. Я вернула ящичек на место, выскочила из отдела комплектования и заторопилась по лестнице на третий этаж пристройки. Не поленилась и заказала в старшем отделе двадцать два экземпляра «Оцеолы» – двадцать третий лежал у меня в мансарде. Лена не очень-то обрадовалась, но я сказала ей, что готовлю доклад о Майн Риде, и она не стала спорить. Вообще, на один читательский билет выдавали не больше пяти книг, но ведь я не собиралась тащить «Оцеолу» домой! Хотела быстренько пролистать его здесь, в библиотеке. Пока Лена звонила в книгохранение, пока там собирали мой заказ и пока укладывали его на полку библиотечного лифта, я написала Гаммеру о своей безумной затее. Гаммер меня привычно поддержал.

Вскоре передо мной оказалась стопка из двадцати двух томов. В первых четырёх я ничего интересного не увидела, а в пятом обнаружила серую лузгу подсолнечника, должно быть, оставленную кем-то из читателей ещё в советские годы. Вспомнила волосок, найденный в одной из книг Коперника, – учёные заполучили образец его ДНК и в дальнейшем опознали его останки. Я сфотографировала лузгу, сбросила снимок в общий чатик нашего детективного отдела, следом написала про волосы Коперника. Он, кстати, месяц жил в Кёнигсберге, лечил местного советника. Об этом я тоже написала в чатике.

«Огонь!» – ответила Настя.

«О!» – ответил Гаммер.

Глеб ничего не ответил.

«Думаешь, семечку тоже оставил Коперник?» – следом спросила Настя.

«Скорее „я таджик”», – написал Гаммер.

Глеб опять промолчал.

Переписка в чатике меня развеселила. Следующие экземпляры «Оцеолы» я листала без трепета и не так внимательно. Заскучав, открыла старенький оранжевый том «Оцеолы» из шеститомного собрания Майн Рида, изданного в пятьдесят шестом году «Детгизом», и… нашла вход в лабиринт, о котором столько говорил Гаммер. Это был он, никаких сомнений! Круг окончательно сузился: поначалу охватил всего Майн Рида, затем – его отдельное произведение, а теперь сфокусировался на конкретном библиотечном экземпляре, после долгих поисков угодившем мне в руки.

Глава шестая Старик Смирнов

Австрийцу, жившему больше века назад, как-то не хватило денег, чтобы отправить возлюбленной полноценное письмо. Бедолага ограничился открыткой, однако его чувства были велики, и на обычной карточке он уместил семь тысяч слов – целую неделю выписывал их тоненьким пером и бережно подсушивал промокашкой. По легенде, его возлюбленной, в свою очередь, потребовалась неделя, чтобы прочитать написанное. Она осталась довольна слогом, вот только испортила себе зрение. Вскоре австриец её бросил, потому что не захотел жениться на подслеповатой девушке. Поучительная история. Наверное, Калеви из Финляндии не слышал о ней – прислал мне открытку, исписанную до тошноты крохотными буковками.

Рекорда семи тысяч слов Калеви не побил, но рассказал мне о своей жизни всё. Я узнала, что он вырастил сорокапятикилограммовую тыкву, завёл кошку Кики и полюбил её, хотя она жадно поглядывала на золотую рыбку в его аквариуме. Калеви мечтал побывать в России, особенно на Камчатке, ходил в лыжные походы и брал с собой фотоаппарат, чтобы фотографировать лосей, а в последний день лета рыбачил на озере Сайма – поймал громадного окуня и одну крохотную рыбку, определить которую не сумел. Окуня он съел, неизвестную ему рыбку отпустил. Калеви обожал синий цвет, даже выкрасил в синий свой дом и мечтал не просто приехать в Россию, а пролететь над ней на синем воздушном шаре, хотя прежде на воздушных шарах, ни на синих, ни на каких-либо ещё, не летал и не знал, делают ли их одноцветными, – по телевизору всё время показывали разноцветные.

Калеви ещё много написал такого, что я не смогла разобрать. Чудо, что я вообще осилила его послание, – буковки были чёткие и разборчивые, но у меня зарябило в глазах. Неудивительно, что невеста того австрийца ослепла. Я бы тоже ослепла, если бы старалась перевести каждое написанное Калеви слово. Кстати, карточку он закончил грустно: «Весь мир сейчас на борту терпящего бедствие корабля. СМИ поддерживают иллюзию, что мы однажды вернёмся к прежней жизни, но я в этом сомневаюсь. Поэтому выбрал такую открытку. На ней пассажиры ждут, что их паром доберётся до берега. Хорошо бы их ожидания оправдались, но что-то слабо верится. Вот так я себя чувствую. Пока». Да уж… Не самая жизнерадостная карточка. И на ней действительно было изображено тонущее судно! Точнее, оперный театр, на сцене которого разыгрывалось кораблекрушение и все пассажиры стояли с раскрытыми ртами и поднятыми руками. Судя по выходным данным, картинку нарисовал финский художник Сеппо Тамминен. Тоже молодец, не мог придумать что-то более вдохновляющее!

Мне бы сочинить бодрый хуррей, но я ограничилась коротеньким «Спасибо за открытку! Берегите себя и своих близких!». Не было сил подбадривать Калеви. Честно говоря, я бы отложила историю про окуней и воздушные шары до лучших времён – минут сорок возилась с карточкой и брала дедушкину лупу! – но вчера произошло нечто странное. Перед школой я заглянула в почтовый ящик. Там лежала платёжка за электричество и открытка Калеви. Открытку я забрала, на биологии показала Насте, и Настя восхитилась тем, что Калеви слово «синий» выводил именно синей пастой. Платёжку после обеда забрала мама. Так вот, по словам мамы, в ящике нашлась ещё одна открытка! Из Болгарии! Моя первая, если не считать «я таджика», болгарская открытка – видовая, с дважды написанным идентификационным номером, с окантовкой из радужного скотча, с красивыми марками на два с половиной лева и милым сообщением: «Привет, Оля! Я живу в Пловдиве. Мне нравится Минни-Маус. Недавно мы с женихом купили парные свитера и парные чехлы для телефона. Удачи!» Я заподозрила неладное, ведь почтальон разносил почту только по утрам. Изучила открытку вдоль и поперёк. Даже отклеила скотч, уж не знаю, что я ожидала под ним увидеть – скрытое послание? Следом изучила финскую открытку Калеви. Наконец решила, что карточка из Пловдива завалилась в кармашек платёжки. Я торопилась в школу и могла этого не заметить. Я и прежде опаздывала на первые уроки, а теперь, в пандемию, они начинались на полчаса раньше, и это было сущее издевательство!

Я толком не готовилась к пробным экзаменам и перестала подписывать открытки. У меня накопилось семь свободных отправлений! Чем больше карточек доходило до адресатов, тем больше отправлений появлялось в лимите. При двухстах девятнадцати открытках я расширила свой лимит до тринадцати отправлений, а у меня вдруг не нашлось ни времени, ни желания ими воспользоваться! Всему виной – «я таджик» и его Майн Рид. Найденный мною экземпляр «Оцеолы» был странным. Мне в библиотеке никогда не выдавали подобных книг! Нет, мне попадались растрёпанные и грязноватые томики с жирными пятнами на страницах, но тут кто-то изрисовал «Оцеолу» красным и синим карандашами – довольно примитивно, но узнаваемо изобразил американских солдат, аллигаторов и, конечно, индейцев. Судя по фигуркам с тремя страусовыми перьями, отличительному знаку Оцеолы, читателя больше других вдохновил вождь Красных Палок. Оцеолу он изобразил шесть раз, и один раз – на лошади, с ружьём в руках. Совсем как на конверте! В библиотеке именно этот рисунок я увидела первым и сразу поняла, что наткнулась на нужный экземпляр. Рисунками его странности не ограничились.

На титульном листе «Оцеолы» стоял экслибрис – выцветшая печать с простеньким изображением глобуса, чернильницы и мелкой подписи. В подписи я разобрала два слова: «Личная библиотека». Дальше, надо полагать, шла фамилия бывшего владельца книги. Её разобрать не получилось. Ну, она точно заканчивалась на «ова», однако я не была уверена, что экслибрис вообще важен. Наверное, шеститомник Майн Рида в шестидесятых попал на Бородинскую из какой-нибудь домашней библиотеки. Пролежал тут с полвека и чудом избежал списания. Людмила Степановна говорила, что только в прошлом году она отправила в макулатуру три тысячи изданий. Кому захочется читать книгу с чужими рисунками, да ещё и с громадным чернильным пятном? Сероголубое, похожее на густую сетку вен и будто шершавое, оно почти целиком покрывало один из разворотов «Оцеолы» – жуткое зрелище.

Если мой «Оцеола» и был входом в лабиринт, то каким-то неочевидным. Я сфотографировала карандашные рисунки, нашла в интернете электронный адрес Хабловского и отправила фотографии ему. Хабловский, работавший над конвертами из серии «Деятели мировой культуры», не ответил. Да и что он мог сказать? Рисунки как рисунки. В итоге я взялась за второй роман из моего томика – за «Оцеолой» шёл «Морской волчок» – и созвала выездное заседание детективного отдела. Сегодня папа ждал рабочих, посидеть на верхнем чердаке всё равно не удалось бы. Папе предстоял новый эпизод в затянувшейся эпопее «Великое сражение за шиндель», и без моей помощи он бы не справился.