Лабиринт призраков

18

Фермина выписали в середине дня, поскольку больница была уже переполнена, и всех, кто не находился при смерти, объявили здоровыми. Вооружившись деревянным костылем и получив в наследство от покойника свежую смену белья, Фермин сел в трамвай у центрального входа в больницу и поехал обратно в сторону Раваля. Очутившись на улицах квартала, принялся обходить работавшие кафе, харчевни и магазинчики, громко спрашивая, не видел ли кто-нибудь девочку по имени Алисия. Люди, посмотрев на худого, изможденного человечка, молча качали головой и думали, что бедняга тщетно ищет, как и многие другие, погибшую дочь, еще одну жертву из девятисот трупов (среди них около сотни детских), подобранных на улицах Барселоны 18 марта 1938 года.

К вечеру Фермин исходил бульвар Рамбла вдоль и поперек. Вагоны трамваев, снесенные взрывами с рельсов, еще дымились, лежа на боку, с мертвыми пассажирами в салоне. Залы кафе, недавно оживленные и переполненные посетителями, теперь превратились в жуткую выставку неподвижных тел. Тротуары были залиты кровью. Но никто из тех, кто суетился около раненых, накрывал трупы или просто порывался сбежать куда глаза глядят, не запомнил девочку.

Однако Фермин не терял надежды, даже наткнувшись на тела, уложенные в ряд на мостовой перед театром «Лисео». Это были дети, которым не исполнилось и десяти лет. Рядом с ним какая-то женщина гладила ножки мальчика с огромной черной дырой в груди.

– Он умер, – произнесла женщина, хотя Фермин ни о чем ее не спрашивал. – Они все умерли.

Ночь напролет, пока город разбирал обломки и догорали развалины десятков домов, Фермин ходил от двери к двери в квартале Раваль, расспрашивая об Алисии. Уже под утро, почувствовав, что больше не в состоянии сделать ни шага, он опустился на ступени церкви Богоматери Вифлеемской. Вскоре рядом присел боец гражданской гвардии с лицом, испачканным сажей. Мундир был заляпан кровью. Гвардеец спросил Фермина, почему тот плачет. Приобняв его за плечи, Фермин признался, что хочет умереть, потому что судьба возложила на него ответственность за жизнь маленькой девочки, а он предал ее, не сумев спасти. В заключение заявил, что если бы у Бога – или у дьявола – осталась хоть капля чести, то конец света наступил бы со дня на день, поскольку этот дерьмовый мир иного не заслуживает.

Гвардеец, который несколько часов без передышки доставал из-под обломков мертвецов, включая тела своей жены и шестилетнего сына, терпеливо выслушал Фермина.

– Дружище, не теряйте надежды, – наконец посоветовал он. – В этой собачьей жизни я хорошо усвоил одну вещь. Провидение всегда начеку, дожидаясь нас за ближайшим углом. Как какой-нибудь карманник, шлюха или продавец лотерейных билетов – ведь они самые ловкие. Если однажды вы решите испытать судьбу – сама она домой не приходит, – вот увидите, она непременно даст вам второй шанс.

Маскарад

Мадрид, 1959

1

В комнате навсегда поселились сумерки. Портьеры не раздвигали много лет. Более того, полотнища были сшиты между собой, чтобы в щель даже невзначай не просочилось солнце. Медное бра на стене служило единственным источником света, которому удавалось лишь немного потеснить темноту. В его тусклом красноватом ореоле выступали контуры кровати, увенчанной пышным балдахином с прозрачными занавесями. За вуалью угадывались очертания застывшего тела. «Похоже на катафалк», – подумал Вальс.

Маурисио Вальс смотрел на силуэт жены. Элена лежала неподвижно, распростертая на ложе, которое стало ее узилищем последние десять лет, поскольку она была не в состоянии сидеть даже в инвалидном кресле. С годами болезнь, разрушавшая кости доньи Элены, безжалостно искорежила скелет, превратив ее в бесформенный комок страдающей плоти. Распятие из красного дерева взирало на нее с изголовья кровати, но небо в своей бесконечной жестокости отказывалось даровать страдалице избавление, позволив умереть. «Я виноват, – думал Вальс. – Это мое наказание».

Сквозь доносившиеся из сада звуки музыки и голоса тысячи с лишним гостей Вальс слышал натужное дыхание жены. Ночная сиделка встала со стула, стоявшего около кровати, и бесшумно приблизилась к Вальсу. Он не помнил ее имени. Сиделки, нанятые ухаживать за его женой, не задерживались на службе дольше двух или трех месяцев, хотя им платили щедрое жалованье. И Вальс их не винил.

– Она спит? – спросил он.

Сиделка покачала головой:

– Нет, сеньор министр, но доктор уже сделал больной укол на ночь. Вечер прошел беспокойно. Сейчас ей лучше.

– Оставьте нас, – велел Вальс.

Она кивнула и покинула комнату, закрыв за спиной дверь. Вальс подошел к постели. Отодвинув кисейную занавеску, присел на край кровати и закрыл глаза, прислушиваясь к неровному дыханию и давая себе время свыкнуться с тяжелым смрадным запахом, исходившим от жены. Его ушей коснулся сухой шорох: она ногтями царапала простыни. Когда Вальс повернулся к ней лицом, приклеив к губам натянутую улыбку и надев маску безмятежного спокойствия и нежности, он заметил, что жена лихорадочно смотрит на него горящими глазами. Самые дорогие европейские эскулапы не знали даже названия болезни Элены, а тем более не понимали, как ее вылечить. Эта болезнь изуродовала руки женщины, трансформировав их в узлы ороговевшей кожи, которые напоминали Вальсу лапы рептилии или хищной птицы. Он взял то, что некогда было правой рукой супруги, и встретился с пылающим взором, исполненным боли и гнева. И ненависти, как надеялся Вальс. Мысль, что несчастное существо еще способно лелеять в груди искру привязанности к нему или к жизни, он находил слишком жестокой.

– Добрый вечер, любовь моя.

Элена практически лишилась голосовых связок два года назад, и для того, чтобы произнести слово, ей требовалось приложить сверхчеловеческие усилия. Она все же ответила на его приветствие утробным стоном, казалось, исходившим из глубин искалеченного тела, формы которого угадывались под одеялом.

– Мне сказали, у тебя выдался тяжелый день, – продолжил Вальс. – Лекарство скоро подействует, и ты заснешь.

Он не отпустил руку, вызывавшую у него дрожь и отвращение. Каждый вечер повторялась одна и та же сцена. Вальс тихо разговаривал с женой несколько минут, удерживая ее руку в своих ладонях, а она испепеляла его взглядом, пока морфий не утихомиривал боль и ярость, после чего он мог покинуть мрачную комнату в конце коридора на третьем этаже и не возвращаться туда до следующего вечера.

– Пришли все. Мерседес впервые надела длинное платье и, как мне доложили, танцевала с сыном английского посланника. О тебе все спрашивали и передавали наилучшие пожелания.

Соблюдая необходимый ритуал, Вальс сыпал банальностями, не спуская глаз с небольшого подноса, нагруженного металлическими инструментами и шприцами, который стоял у кровати на стальном столике, застеленном красным бархатом. Ампулы с морфием мягко поблескивали в приглушенном свете, словно драгоценные камни. Он запнулся. Элена проследила за направлением его взгляда и теперь в упор смотрела на мужа с отчаянной мольбой, обливаясь слезами. Вальс вздохнул. Наклонившись, он поцеловал жену в щеку:

– Я люблю тебя.

Услышав его слова, Элена отвернулась и закрыла глаза. Вальс погладил ее по щеке и встал. Задернув занавеску, он направился к двери, на ходу застегивая сюртук и вытирая губы носовым платком, который бросил на пол, выходя из комнаты.

2

Незадолго до праздничного вечера Маурисио Вальс пригласил свою дочь Мерседес в кабинет, расположенный в башне, пожелав узнать, что она хотела бы получить в подарок на день рождения. Период коллекционных фарфоровых кукол и сборников сказок давным-давно канул в Лету. От прежней маленькой девочки Мерседес сохранила лишь смех и глубокое почтение к отцу. И она объявила, что мечтает только об одном – пойти на бал-маскарад, который должен был состояться через две недели в поместье, названном ее именем.