Лабиринт
Шрифт:
– Не придут!
– уверенно сказал он.
– Но ведь в прошлый раз на выступлении хора и труппы, которая давала спектакль, они были. Как же можно знать, что они сегодня не придут?
– Да на эту церемонию никто не приходит. Даже сестры из больницы. Потому что шествие давно уже утеряло всякий религиозный смысл. Осталось суеверие. Рим мало-помалу отменяет все эти, уже несколько выродившиеся ритуалы. Церемония в Ладзаретто пока еще сохранилась из-за упорства простых людей, которые живут в окрестных приходах. Ручаюсь, что, кроме них и нас, никого не будет.
Он оказался прав. Из монастыря тропинками на гору нас поднималось самое большее человек пятнадцать. Священники, вместе с которыми я столовался, кухонная прислуга, церковный
"Chorus angelorum vos suscipiat et cum Lazaro quondam paupere aeternam habeatis requiem".
– "Дабы вас, - шепотом начал переводить Пиоланти, - хоры ангельские приняли, и дабы вас, яко Лазаря, убогого сына сей земли, ожидал вечный покой..."
– Я понимаю, - перебил я его.
– Я знаю латынь.
В свете факелов, фонарей и маленьких лампадок мелькали перед нами образа или фигуры святых. Участники процессии принесли их из окрестных приходских церквей и часовен. Они изображали покровителей или покровительниц этих церквей и часовен, построенных в их честь. Люди, несшие святые образа, наклоняли их в нашу сторону-мы находились значительно ниже-так, чтобы мы могли их получше разглядеть, и, вероятно, для того, чтобы святым, изображенным на образах, легче было подарить нам свой милосердный взор. А мы-теперь согласно ритуалу и, конечно уж, не для того, чтобы отпугнуть от себя, а, напротив, чтобы привлечь к себе внимание святых, - непрерывно, как огромные черные сверчки, громыхали в темноте деревяшками.
XXV
На следующий день, еще утром, я вернулся в Рим. Встал я как обычно, уложил свои вещи в сумку и вместе с Пиоланти отправился на вокзал. Я был благодарен ему за гостеприимство, и мне было тяжело с ним расставаться. В поезде я еще раз попытался уговорить его пойти со мной в Ватиканский музей.
Тщетно. Пиоланти тоже было жаль расставаться со мной. Я чувствовал это. В вагоне он сел в угол, то и дело поглядывал на меня оттуда и печально улыбался. Всякий раз при этом он молча кивал своей большой рыжеватой головой, но ни пообедать со мной, ни пойти в музгй не захотел. На первом я не настаивал, помня, по каким соображениям он всегда отказывается посещать рестораны. Однако музей-иное дело. Да и причины, по которым он отказывался сопровождать меня, оказались совсем другого порядка. Так как я от него не отставал, то в конце концов ему не без труда удалось их изложить. Сперва он признался, что привык ежедневно бывать в библиотеке и без обычной порции чтения чувствовал бы себя плохо. А затем эту психологическую мотивировку подкрепил другой, более существенной. Оказалось, что через несколько дней библиотека вместе со всеми другими ватиканскими учреждениями, как и каждый год в это время, закрывает свои двустворчатые двери на целых шесть недель.
– Вы хотите насытиться разными мудрыми текстами на шесть недель вперед?
– спросил я.
– Даже не в том дело, - ответил он.
– Но перед большими каникулами в курии принимают множество решений. Я хочу быть готов на тот случай, если курия предложит мне вернуться в мой приход. А я еще многое не успел проштудировать.
Я выглянул в окно и увидел разбегающиеся рельсовые пути.
Вокзал Термини. Стремительно пронесся экспресс, шедший в противоположном направлении. Длинные синие вагоны-значит, поезд дальний, или, точнее, международный. Он промелькнул, грохоча, и исчез, напомнив мне, что и я через несколько дней в Венеции или в Удино сяду в такой же поезд и помчусь назад в Польшу. Я пожалел, что момент этот уже так близок. Но, быть может, меня встревожил не только вид мчащегося поезда и мысль о скором отъезде. Я все еще был в обиде на Ватиканскую библиотеку, не позволившую мне закончить мою работу. Упомянув о библиотеке, Пиоланти
задел мое больное место, до такой степени чувствительное, что, несмотря на всю нашу дружбу, я никак не смог искренне огорчиться из-за того, что библиотека вскоре закроется для всех.Заскрежетали тормоза. Раз, другой, третий, десятый. Наконец-в окнах тень. Это мы из залитого солнцем пространства въехали под широкий навес над перроном. Я взял сумку.
Пиоланти протянул мне руку.
– Спасибо за компанию, - сказал он.
– Да за что меня благодарить!
– ответил я.
– Это я должен выразить вам самую искреннюю и длубокую благодарность. Мне хотелось бы поддерживать с вами связь. Вернувшись домой, я напишу вам.
Мы стояли посредине купе, загораживая дорогу нашим попутчикам. Поэтому мы вышли в коридор, а затем на перрон. Здесь мы снова обменялись рукопожатием, таким же крепким и продолжительным, как и все предыдущие. Раньше, в коридоре и в купе, мы сократили церемонию прощания потому, что на нас напирали люди, теперь ее оборвал сам Пиоланти.
– Что касается писем, - сказал он, - лучше пока не пишите.
Если я вернусь в мой приход, люди там темные, письма из Польши могут вызвать нежелательные толки. Но вы как-нибудь за меня помолитесь, как и я за вас, хотя вы, кажется, не очень в бога веруете, а я после всего, что случилось, не очень ему мил.
Все-таки вздох, обращенный к нему, всегда останется вздохом. А теперь поспешите и используйте каждое мгновение своего последнего дня в Риме. А я пойду помаленьку, у меня как-никак есть время.
Но он проводил меня до такси. Я больше не предлагал подвезти его, зная наперед, что ничего не добьюсь. Прежде чем машина сразу за вокзалом свернула влево, мы еще помахали друг другу. За углом-улица Джолитти, арка Порта-Маджоре, фронтон собора Святого креста, дорога, по которой я столько раз ездил на всех видах транспорта, и наконец-виа Авеццано, пансионат "Ванда".
Звоню. Мне открывает горничная с возгласом:
– Ах, синьор профессор! Где вы пропадали столько времени?
До сих пор, обращаясь ко мне, она довольствовалась титулом "доктор". Я не возражал, зная местный обычай, по которому все титулуют друг друга, не разбирая, есть к тому основания или нет.
Впрочем, что касается горничной, то она вообще разговаривала со мной крайне редко. Мое произношение и мой синтаксис пугали ее, вызывая на ее лице беспомощную гримасу. Помня об этом, я стараюсь строить простые фразы и задавать несложные вопросы.
– Так, немножко путешествовал, - отвечаю я.
– Дома ли синьора Рогульская?
– Нет, она в больнице.
– А синьор Шумовский?
– Ездит по Риму с туристами.
– Ну, может быть, есть синьора Козицкая?
– Тоже в больнице. Все вернутся к обеду. Не подождете ли, синьор профессор?
– Увы. Я очень спешу. Передайте от меня всем сердечный привет. Я только возьму чемодан и тут же умчусь.
Она не двигается с места.
– Господа будут очень, очень огорчены!
Она стоит как столб и, кажется, твердо намерена удержать меня. Тогда я сую ей в руку деньги, которые заготовил, чтобы вручить перед самым уходом. Я прошу ее также на минутку отворить любую из комнат для постояльцев, если есть незанятая, либо указать мне место, где я мог бы уложить чемодан, потому что я хочу впихнуть в него вещи, которые привез с собой. Но горничная словно приросла к полу.
– А вы знаете, синьор профессор, что вам тут звонили без конца? спрашивает она.
– Кто?
– говорю я.
– Откуда?
– Dapertutto, - отвечает она.
– Dapertutto!
Отовсюду! Значение этого слова широкое и для данного случая преувеличенное, но само известие, конечно, потрясающее.
Я еще раз пытаюсь добиться от нее чего-то более конкретного.
– Вы не помните ни одной фамилии?
– допытываюсь я.
– Никаких подробностей?
– C'e anche una lettera per lei'[Есть еще для вас письмо (итал.)], отвечает она на это.