Лабиринт
Шрифт:
Во все глаза наблюдал Кирилл за реакцией отца, но тот никак не выдавал своего отношения к сказанному. Кирилл был уверен, что и отец изучает его и тоже покатил пробный шар, когда небрежно заметил:
— Но есть же и объективные истины, которые не зависят от политики.
— Это про биссектрису, что ли? — не церемонился Кирилл. — Которая, как крыса, бегает по углам и делит угол пополам? — Его интонации приобретали издевательскую ироничность. — Так в нашей отдельно взятой стране все биссектрисы свое место знали. Сидели по углам, куда их определили, и не возникали. Кибернетики, как я слышал, в глубоком подполье, генетики — по лагерям, на лесоповалах наблюдали за природой. А нам с детского сада вдалбливали только одну истину: «Наш паровоз вперед летит,
Кирилл говорил резко, заносчиво, но отец не заводился, лез в бутылку, как многие другие старшие по возрасту умники.
— Честно говоря, — сказал отец без вызова, — я полагал помочь тебе получить образование.
— Образование? — не поблагодарив, явно подначивая отца, переспросил Кирилл. — Образование в нашей стране, где так вольно дышит человек, только мешает дыханию. — Кирилл рвался в бой, напрашивался на ответный удар. — Сам знаешь, чем образованнее были люди, тем больше натерпелись они от властей. Стреляли их, как собак и унижали по-всякому, а они гнули спину, поддакивали да помалкивали. Отчим мой, пролетарий, как и его пролетарская власть, ни в грош не ставил интеллигентиков и презирал их. А мне вас жаль. — Мстительное настроение завладело Кириллом окончательно, и он полосовал по иному. Классная руководительница, помнится, водила в театр смотреть пьесу Чехова «Вишневый сад». Баре там слезки пролили по вишневому саду и уехали, а старого слугу своего, Фирса, в брошенном доме заколотили. Ваши хозяева, — тыча в отца пальцем и все больше хмелея, орал Кирилл, — сдается, вас, интеллигентов, своих прислужников тоже бросили в покинутом доме, который заставляли за ними вылизывать и любить. А слезки вы льете по разные стороны заколоченной двери. Так ведь?!
Отец, как показалось Кириллу, смотрел на него с изумлением и испугом, почти как младшаки в подвале и на улице, и Кирилл вдруг почувствовал, что цепь, на которую и сам себя посадил, переступив порог отцовского дома, ослабла. Сейчас он все выскажет этому фраеру, спохватившемуся с разрешения матери побеспокоиться о его судьбе, даст под дых, все вытряхнет из себя, что наболело и отчего лихорадит. Пусть изучает, изучатель занюханный, его взгляды и аргументы. Наглея от вздорных и ядовитых своих мыслей, Кирилл сам себе налил в рюмку коньяк и пустился в разглагольствование:
— Люди на экзамены намылились, между прочим, на аттестат зрелости, а экзамен отменили, и зрелость тоже. Учебник, говорят, по истории неправильный и сама история тоже неправильная — сплошное вранье. Надо ее переучивать, ну а то, что всю дорогу зубрили, забыть. «Я забыл все, чему поклонялся, поклонился всему, что топтал». Так, что ли? — Кирилл, икнув, через стол потянулся к отцу и кулаком ткнул его в плечо, привлекая к себе особое внимание. — Я стихи — не очень. А ты? Ты ж вроде литературой занимаешься. Правильно я цитирую?..
— Почти, — улыбнулся отец, не желая замечать наглого поведения вновь обретенного сына. — «Я сжигал все, чему поклонялся, поклонялся всему, что сжигал».
Отец не поддавался на его провокации, не опровергал его и не выходил из себя. Не получив ожидаемого ответного удара, Кирилл предпринял новую атаку.
— Вы, умники образованные, швыряли свои жизни — офигеть можно, как вы благородно придумали, — на алтарь всеобщей справедливости, равенства и братства. Где она, ваша справедливость-то? Равенство и братство? Не было их и никогда не будет! А вы уже новые постановления строчите, намыливаетесь загаживать наши мозги новой лажей. Нет, я не дурак, чтобы доверяться вам. Я не позволю учить меня, что я должен думать, я и сам могу думать, что захочу…
— По-своему, ты прав, — неторопливо, не повышая голоса, произнес отец, заметив, наверное, что первый запал у сына кончился. — Только не стоит забывать, что ваше поколение получило
некоторую ясность за счет горького опыта своих предшественников. И те, кого вы с такой легкостью втаптываете в грязь, своими жизнями оплатили для вас возможность свободно мыслить и жить по своему разумению. Я не собираюсь завладевать твоим будущим. Но мама сказала, что ты и работать не рвешься…Кирилл просто осатанел от этого заявления, скрипнул зубами, грохнул кулаком по столу, так что зазвенели тарелки и рюмки:
— Мать моя, в качели ее, мелет с утра до вечера и с вечера до утра, и вся мука ее червивая. Если бы ты не слушал ее, нам бы не пришлось, как ты зафинтилил, знакомиться заново. А я сейчас, как и ты, почитывал бы книжечки и жрал икру ложками, не требовалось бы гнуть спину на дураковой работе, чтобы подсчитывать копеечки от получки до получки!..
— Ну, положим, спину гнуть приходится на любой работе, если хочешь не считать копеечки, — без всяких эмоций сказал отец. — Днем я читаю лекции студентам, вечерами и ночами работаю за этим вот письменным столом, без выходных, и в отпуске не помню когда был. А икру мы ложками не едим и «Камю» каждый день не пьём. Одна баночка икры завалялась, наверное, с лучших времен, так Анна Александровна из уважения к нашей долгожданной встрече ее и открыла. И коньяк этот я хранил много лет до особого случая. Обрадовался тебе и посчитал, что это как раз тот самый случай…
Кириллу стало не то чтобы стыдно, не знал он, что такое стыд, но как-то все же не по себе. Зарвался он вконец, попер на отца как танк, а зачем? Не поднимая глаз, он прохрипел:
— Да ладно, не бери в голову, это я так, по дури. Я хотел объяснить, что деньгу можно зашибать и по-умному, не горбатясь.
— Как же это? — поднял брови отец.
— По-разному, — пожал плечами Кирилл, злясь, что от волнения голос его осел и скрипит, как несмазанная дверь, — Мой дружок один, Валик, на овощной базе трудится. Разгрузят там чего надо и гуляет. Зарплата — мизер, но зато платят за сообразительность. Тем, у кого с арифметикой лады. Приходит товаровед, Николай Тихонович. Важный такой, с дипломатом, экспертом себя называет. Рассаживается поудобнее, чаек или чего покрепче, если найдется, выпьет, стихи почитает бабам и вместо двух килограммов овощей или фруктов на каждые сто, как полагается, запишет в отходы на килограмм побольше. Помножат они стоимость этого килограммчика на сто тысяч тонн, заброшенных в хранилище, и по карманам всех смышленых приличную штуку положат, вроде как премию…
— Ты тоже хочешь на этой базе работать? — спросил отец, пристально вглядываясь в лицо сына.
— Не, — помотал головой Кирилл, быстро соорудив каменное лицо, от которого все пугливо шарахались. — На базе места нету, желающих навалом. Я пойду на мясокомбинат. Там тоже с арифметикой полный порядок. К примеру, если всего на один градус изменить температуру, вымерзание мяса снизится. Множь все лишние килограммы на их цену, и это все твое. Тоже истина, и очень даже от общей политики зависящая!
— Пусть так, — согласился отец, тоже каменея лицом. — Но это же обман. Безнравственно зарабатывать обманом.
— Да что ты? — повеселел, снова издевательски дурачась, Кирилл. — А без обмана не проживешь. Все обманывают. Я вот, приходилось, читал твои книжки о социалистическом реализме, но никакого реализма, сам знаешь, не было, тем более социалистического…
— Ты хочешь обидеть меня? Поссориться? — устало спросил отец. — Ты разве за этим пришел?
— Я пришел, — быстро сказал Кирилл, чтобы не передумать, — попросить у тебя денег. Раз в жизни и с отдачей.
Кирилл понимал, что причиняет отцу боль, но разве он не имеет на это права, если сам по отцовской милости так натерпелся от боли, что перестал уже ее чувствовать?! Пусть отчим виноват — выставлялся, не позволял матери брать алименты, стеною становился между ним и его отцом, но сам-то отец почему не протестовал, не настаивал на свиданиях и нормальных отношениях с сыном? Теперь все законно: отливаются отцу сыновние слезки, разбитой посудины не склеишь…