Лабиринт

— Прорепетируем, — потребовал он, — что ты скажешь матери, когда она увидит твою разбитую рожу и синяки?

— Отстань, — попросил Пупок, бешено вращая глазами, — добром прошу, отстань от нее, нет у нее никаких синяков…

— Проверим, — пьяно сказал Дикарь, — снимай с себя все, проверим…

Сонечка не сдвинулась с места. Она по-прежнему молчала, но в ее глазах, неподвижно застывших на Дикаре, сосредоточились отвращение, брезгливость и ненависть.

Дикарь рассвирепел. Лицо его перекосилось от гнева и сделалось страшным. Сильными, здоровенными, как у мясника, руками он откинул в сторону Колюню, попытавшегося заслонить Сонечку, обхватил ее за талию и, поставив на скамью, мигом сдернул и отшвырнул одежду, оголил перед всеми.

Сонечка вскрикнула, когда Дикарь сжал ее разбитое тело, в котором болела и ныла каждая мышца. Но после, уже обнаженная, она стояла, не опуская горделиво вскинутой головы, не обронив ни единой слезы, с достоинством, которое делало ее неуязвимой.

— Гад, гадина, — заплакал вдруг тоже здорово пьяный уже Колюня и полез с кулаками на Дикаря.

Дикарь выдернул из джинсов ремень и остервенело стеганул Колюню по спине, как когда-то его самого стегал отчим.

— Меня ты не защищал, — злопамятно попрекнула Вика взвывшего от боли Колюню. — Послушался бы меня тогда, ночью, твоя Чума сидела бы под подолом у матери, никого не волновала, а теперь что ж хныкать — донесет она в милицию, что ты ее изнасиловал, будешь отвечать…

Вика подчеркивала, что виноват Колюня, что он изнасиловал Сонечку и ему отвечать. Даже трезвый, Колюня большой сообразительностью и находчивостью не отличался, а у пьяного, у него и вовсе все перемешалось, и ему стало казаться, что он один, только он, и виноват во всем.

— Чумка, — загнусавил Колюня, — ну, правда, ты не заложишь нас, Чумка?.. Что ты скажешь?..

— Скажу, — вдруг отчетливо и твердо произнесла Сонечка, — что ты и Дикарь насиловали и избивали меня.

— Ах ты мразь! — заскрипел зубами Дикарь, и ремень как кнут засвистел в его руке, пришелся Сонечке по пояснице.

Сонечка рухнула на скамью с протяжным стоном.

— Петь умеешь? — Дикарь схватил и поставил на ноги Сонечку, стискивая, чтоб не упала. — Пой для нас, швабра!

Сонечку шатало, она едва держалась, но не плакала, и когда с трудом открывала глаза, они смотрели все так же непокорно и бесстрашно.

— Пой, — издевался Дикарь, накинув на шею Сонечки петлю из ремня, — пой, а то придушу!..

— «Выткался на озере алый свет зари, — запела чистым, чуть дрожащим голоском Сонечка, — на бору со звонами плачут глухари. Плачет где-то иволга, схоронись в дупло. Только мне не плачется — на душе светло…»

— Не плачется, говоришь? На душе светло? — Даже Вике сделалось не по себе от искаженного звериной злобой лица Дикаря.

С силой стал он затягивать ремень на тоненькой шейке. Грубая кожаная полоса, впиваясь в нежную кожицу, оставляла кроваво-лиловый след.

Вика ждала, что Сонечка закричит, заплачет и Дикарь тогда, возможно, смягчится, разжалобится. Но Сонечка вопреки своим привычкам не плакала. Подняла высоко голову, закинула ее назад, словно намеревалась и дальше не подчиняться Дикарю, чувствовать себя независимой.

— Подумай хорошо, что скажешь, если мы тебя отпустим? — еще раз учинял допрос Дикарь.

— Скажу, — прохрипела, задыхаясь, Сонечка, — что ты…

Дикарь откинул ремень так, что пряжкой попал Сонечке в глаз. Сонечка вздрогнула. Ей показалось, что комната взорвалась вспышкой ослепительно яркого света, после чего сразу же погрузилась во мрак. Ноги ее подкосились. Кубарем покатилась она со скамьи на цементный пол вниз лицом и затихла.

Разъяренный, безумный в кровожадном бешенстве, Дикарь бил Сонечку ногами по голове, по бокам, по спине, а потом пихнул со всей силы хромой столик, подобрал осколок от разбившейся бутылки и на голой спине распятой им девочки нацарапал: «Дура».

Даже Вика, кощунственно злобная Вика, и та поежилась, передернула плечами, стала гладить Дикаря по руке и голове, уговаривая успокоиться.

Звонки в верхнюю дверь будто немного отрезвили Дикаря, он сел на полу рядом со своей жертвой и, поставив локти на колени, обхватил голову руками.

Лында и Арина, которая приехала к отцу за деньгами на похороны матери, спустились в подземелье.

— Вы что сотворили, фашисты? — кинулась к Сонечке Арина. — Она жива?..

Лында привел Арину в бомбоубежище, сказав, что Сонечка без нее погибнет и надо решать, что с ней делать. Но они опоздали. Лында снова поднял Сонечку на руки, перенес ее в дальнюю комнату на тюфяк.

— Чума, Чумка, Чумочка, — звала Сонечку Арина, — ты жива? Это я, Арина, я пришла, не боись, все будет о’кей…

Сонечка, замученная, истерзанная, едва дышала, но сердце ее еще билось, слабо, неровно, но билось, оставляя малую, но все же надежду…

— Может, к утру она опять придет в себя? — вопрошающе посмотрел Лында на Арину. — Что делать-то с ней?..

— Сволочи! Сволочи! — Арина подскочила к Дикарю, Пупку и Семге, завопила во всю мощь своих легких: — Это ты, эсэсовка, все подстроила?! Ты?! — Арина саданула Вику по щеке. — Все сядете за решетку! Все!

— Посмотрим, кто сядет! — усмехнулась Вика. — Я твою подружку сюда не приводила и одну ее с пьяными мужиками не бросала…

— У меня же мать умерла, — уже не с прежним запалом возразила Арина.

— А мне это, знаешь, как-то до фени, — скривила губы Вика. — У меня полное алиби, а тебе советую не глотку драть, а подружкой, хоть теперь, заняться… — Вика намеренно отсылала Арину в дальнюю комнату.

Дождавшись, когда туда перекочевали нее, кроме Дикаря, так и сидевшего на полу, Вика подбежала к нему, затормошила:

— Поднимайся, поднимайся, Дикарик, надо смываться, пока не поздно.