Лабиринты души

И вот Арна очутилась на хрустальной площадке. Злобное торжество озарило лицо Черного Принца, и он вдруг превратился в юношу — ровесника принцессы.

— Вот мы и вместе. Танцуй со мной, я исполню твою мечту.

Арна пыталась сопротивляться, но ее тело подчинялось воле ее кавалера. Волна, на которой она танцевала, расплавилась и стала быстро расти, грозя выплеснуться за пределы горы. Но в этот момент луч света пронизал мрак ночи, и старинные башенные часы зазвенели от мощных ударов. По лунной радуге летела дева на Единороге.

— Я опоздал! — дико вскрикнул Принц и, призвав коня, помчался навстречу противнице.

Они сшиблись, и на этот раз темный всадник вылетел из седла и упал в море. Никто не заметил, как встало солнце. Звездочет первым поднялся на ноги. Рядом стояла дева-победительница на Единороге. Поклонившись, он сказал:

— Вот душа моей потерянной звезды, и я возвращаюсь домой. Мы победили саму смерть, и отныне Арна свободна от темных сил и болезни. Власть танца смерти не вернется, покуда мы вместе. Остановить ее могла лишь любовь— и да будет она вечно царить над вашим домом.

Шкатулка вечера

Я люблю вечер. Косые лучи заходящего солнца, отдав весь пыл земле, делаются усталыми и тихими. Прозрачность воздуха пропитывается легкой синевой, и вся природа прячется под вуалью нежности. Мир тьмы шлет своих посланцев — на землю нисходят тени. В торжественном молчании, таинственные и путающие, они наделяют новым смыслом предметы, они набрасывают траурный флер на самые яркие цвета, невнятной грустью обрамляют ликование даже первых весенних дней. Но моя душа принадлежит этим часам, и будь то зима или лето, покой иль непогода, лишь стоит стрелкам на циферблате пересечь цифру семь, — я пробуждаюсь, как спящая принцесса. Все остальное время я живу без чувств, подобно заводной игрушке, следующей чужой воле. Есть вечерние мотыльки, которые спешат к цветам в последний момент, когда одни уже уснули, а другие бессильно складывают лепестки, прячась от призрачных взглядов ночи. Судорожно мечутся запоздалые гости, срывая поцелуи с увядающего сада, — и так же я, спохватившись об утерянном дне, бросаюсь к кистям, чтобы поймать и запечатлеть красоту его прощальных шагов.

Пожалуй, самым большим моим несчастьем была нехватка времени. Еще торопливо билось сердце, еще хмель красок переливался из глаз в пальцы, а сумерки уже уступали напору тьмы, и, отравленный собственным порывом, я корчился от муки непроявленных сил. О сколько раз я искушал себя мыслью прервать эти пытки раз и навсегда — и, верно, в конце концов решился бы покончить с собой, но тайная надежда шептала мне, что, возможно, это болезнь и когда-нибудь она оставит меня. Стоит ли говорить о паломничествах к врачам, которые подобны странствию по пустыне от одного миража к другому. Одна моя жалоба, что мне не хватает вечернего света, повергала целителей в недоумение. Меня принимали за шутника или безумца, говорили, чтобы я бросил живопись, увлекся чем-нибудь другим, не придавал значения своим настроениям… Настроениям! Да если я живу в сутки всего три-четыре часа, разве это прихоть бездельника — желать продлить время?!

Отчаянье все сильнее сжимало меня в своих железных объятиях. Какими же словами благословлю тот час, когда я встретился с Мистигрисом! До сих пор не знаю точно, кто он был на самом деле. Знакомым он представлялся архивариусом, однако советы его приносили столь поразительные результаты, что составили ему славу прорицателя. Я долго добивался возможности быть ему представленным, пока случай не свел нас в аллее старого парка на берегу залива. Он понял меня с полуслова и обещал помочь. Однако странны были его слова, и только сейчас я постигаю их тайный смысл. «На гранях дня лишь смерть может удержать жизнь. Отрекшийся от нее принадлежит будущему, призвавший уходит в прошлое, настоящее остается забывшему ее».

Прошло немного времени с нашей встречи, и я получил от Мистигриса подарок, принесший мне исцеленье. Это была шкатулка старинной работы, напоминавшая матросский сундук. Черное дерево ее стенок, скрепленных резными столбиками, словно колоннами, как миниатюрный храм, придавало ей какой-то погребальный вид. Причудливые медные ручки по бокам и сверху, кованые углы тускло сияли красноватым огнем, который не рассеивал гнетущего впечатления от этой вещи, а, казалось, углублял его. В передней стенке рядом с замком были вделаны два кольца с головами львов, и они раскрывались, как створки дверей, на семикратный стук. Внутри шкатулки крепилось серебряное зеркало с потемневшими разводами.

К подарку была приложена коротенькая записка Мистигриса: «Храните в ней вечерний свет». Клянусь вам, ни тени сомнения, ни малейшего подозрения, что меня мистифицируют, не зародилось в моей душе. И когда пробило семь, я открыл дверцы шкатулки, так, чтобы закатное солнце отразилось в серебре старого зеркала.

До утра я не отходил от холста, пока неодолимый сон не свалил меня в кресло, но когда в полдень я пробудился, по-прежнему вокруг меня был разлит чарующий, мягкий, вожделенный вечерний свет. В страхе от такой щедрости, трепеща, что мое сокровище иссякнет, я бросился к шкатулке и захлопнул ее дверцы. Чуть слышный музыкальный аккорд сопровождал их закрытие, и тотчас время дня вступило в свои права, рассеяв волшебные тени.

Воистину, это оказался подарок не царский, но божественный. Увы, моя благодарность не могла излиться на Мистигриса: он исчез, и никто не мог указать мне его следа. Захваченный радостью жизни, восторгами творчества — ибо в любой час суток мог теперь ощущать свое сердце, — я стал забывать своего благодетеля, когда однажды ко мне постучался незнакомый человек и передал пакет от Мистигриса. В нем оказался его дневник и последние прощальные строки, обращенные ко мне.

«Вы волей случая оказались моим единственным наследником, — писал он. — Уходя от этих берегов, я оставляю вам свой дневник в придачу к шкатулке. Пусть не кажутся вам безумными мои слова, произнесенные при встрече. Может быть, то, что произошло со мной, послужит для вас разъяснением. Мой урок или опыт пригодится вам когда-нибудь. На гранях дня лишь смерть может удержать жизнь.

Мистигрис».

Я вел почти отшельнический образ жизни в своей мансарде и всегда считал себя одиноким, но только из дневника Мистигриса я понял, как заблуждался, какая пустыня окружала моего таинственного покровителя, хотя он был среди толпы, хотя обладал властью делать людей счастливыми. Но мне кажется, я не имею права передавать на суд чужих, от скуки любопытствующих глаз глубочайшие переживания Мистигриса, которые для меня явились откровением, как и его великий дар. Только одна внешняя кайма его жизни может быть открыта, и я воспользуюсь этим, чтобы те, в чьих душах живет страх перед смертью, получили надежду. Да будет так.

Нет нужды подробно останавливаться на детстве Мистигриса или на его зрелости, которая была посвящена ученым трудам и помощи тем, кто оказывался на грани катастрофы. Стоит только отметить ту странность в его характере, которая заставляла его перечить, казалось бы, полностью сложившейся логике событий, изменять судьбу в тот самый момент, когда обстоятельства непреодолимой стеной стали перед человеком. Мистигрис не задумываясь бросил свою жизнь на поле, где рок уже занес топор и уравнения решались по-другому. Его счастье выводило осужденных из-под удара палача. Не примите мои слова за преувеличения, свойственные спасенным. Мой покровитель не нуждался в благодарности. Тут было иное. Азарт, война, героизм философа? Нет, и это не то. Если, пожалуй, я прошепчу слово «любовь», если намекну на вечный поиск, то где-то вдали мелькнет маячком истина. Впрочем, так ли уж важно отыскивать корни, если мы видим цветы? Лучше приступить к самим событиям.

Бывают в жизни переломные моменты, когда все дела опостылели, как старая одежда, когда возникает потребность начать жить сначала и по-иному, когда мудрость опыта кажется пустяком. Вот в такое время старый холостяк, разменявший свои дни на пыль тесных архивов, вышел побродить на берег залива, где весна щедрой горстью рассыпала паруса многочисленных сил. Были уже сумерки, когда Мистигрис, выбравшись со стрелки на окраину парка, очутился на пристани, около которой покачивалась крейсерская яхта. В иллюминаторах уютно светились огоньки, у мачты стояла девушка в венке белых цветов. Мистигриса окликнули.