Лада, или Радость: Хроника верной и счастливой любви
Шрифт:
Но пока что до этого было еще далеко, и лес стоял настолько как бы хрустальный и в таком пурпуре и злате – от пронзительно канареечного и малинового до басовых сурика и охры – и так медлительно, как во сне или фильме Тарковского, падали листья, что даже Жора, входя под эти своды, на мгновение удивленно замолкал. Да и очухавшись, он все-таки старался хоть как-то соответствовать очей очарованью и поэтому выбирал для голошения молдавскую песню из репертуара Софии Ротару, нещадно коверкая, впрочем, и мотив, и слова:
Меланкол́ия – дульче мелод́ия!
Меланкол́ия –
Меланкол́ия, меланкол́и-и-и-я!
И гармон́ия – и еще кагор!
11. ТАИНСТВЕННЫЙ ПРИШЛЕЦ
Кто я таков – не скажу; а вот мне примета:
Не русак, дик именем, млады мои лета.
Антиох Дмитриевич Кантемир
4 ноября Маргарита Сергеевна Сапрыкина с утра отправилась к бабе Шуре, чтобы поздравить односельчанку с Днем народного единства или, как говорил Дима Галкин, днем взятия Китай-города. Поначалу-то она этот праздник не признавала, считала очередным предательством и преступлением оккупационного режима, и упорно и даже с некоторым вызовом отмечала 7 ноября, но ежедневное смотрение федеральных каналов сделало в итоге свое просветительское дело, и теперь Тюремщица заранее предвкушала удовольствие, с которым будет стыдить и отчитывать темную Егоровну, когда та наивно спросит, с каким таким праздником ее поздравляют. Сапрыкина ведь, несмотря на то что годилась Александре Егоровне в дочки, держалась с нашей старухой покровительственнострого, учила ее уму-разуму и пеняла за многочисленные, на ее взгляд, несообразности и бестолковости в гогушинском хозяйстве, поведении и мировоззрении.
– С праздником тебя, соседка!
– И тебя тоже, миленькая!
Опешившая от такой неожиданности Сапрыкина глупо спросила:
– С каким?
– Как с каким? Казанской Божьей Матери!
Ох, как обидно стало Маргарите Сергевне, ох, как она осерчала – и на себя, и на ехидно (как казалось Сапрыкиной) улыбающуюся Александру Егоровну. Она-то ведь считала себя и в этом смысле самой знающей и авторитетной, читала даже пару книжек строгого изобличителя всякой антиправославной мерзости архимандрита Рафаила, после чего некоторое время ругала Жору розенкрейцером, а тут надо же – так опростоволосилась!
Чтобы скрыть смущение и восстановить пошатнувшийся авторитет, Маргарита Сергевна строго спросила:
– Ты что это свою пустолайку так распустила? Орет на всю деревню, сбесилась, что ли?
– Да я сама в толк не возьму, что на нее нашло, брешет и брешет с самого утра.
Сапрыкина насторожилась:
– А может, учуяла кого?
– Да кого ж ей чуять?
– Кого-кого. Мало ли кого. Время такое, что… Бандит на бандите…
Лада, действительно, давно уже заходилась истошным лаем и как полоумная скакала перед гогушинской так называемой баней – небольшим фанерным домиком, где уже давно никто не мылся, а хранилась всякая ненужная рухлядь. Мылась Егоровна в тазу, ну иногда у Сапрыкиной – в настоящей, бревенчатой, жаркой и пахучей, бане.
– Ты б, Егоровна, хоть поинтересовалась бы, что у тебя под носом-то творится!
Баба Шура покорно направилась к баньке.
– Ну что ж ты так раскричалась,
Ладка? Ну что тут… Не открывается чо-то! – подергав дверцу, изумилась баба Шура.– Т-ш-ш! Тихо! – Сапрыкина перешла на громкий страшный шепот. – Иди сюда! Быстрее! Да не дергай уже дверь, бестолковая! Уходи оттуда! Ну быстрей ты, Господи!
Егоровна, совсем растерявшись, подошла к отбежавшей на безопасное расстояние Тюремщице.
– Беда, Егоровна! Там кто-то есть!
– Да кому быть-то…
– Да тому, кто дверь держит, дура ты старая, прости Господи! Так. Спокойно. Спокойно. Главное, не провоцировать…
– Да скажи ты мне, ради Христа, кто там? Что ж ты меня стращаешь-то так, миленькая!
– Молчи. Тихо. Надо этого обалдуя позвать!
– Какого обалдуя?
– Какого! Золотого! Их тут много, что ли?
Но обалдуя звать не пришлось. Он уже и сам шел, ернически приплясывая и приветствуя Егоровну песней из кинофильма «Москва слезам не верит»: «Александра, Александра, что там вьется…» – но, увидев Сапрыкину, тут же переключился:
– Чита-Рита-Чита-Маргарита! Вах! Да вы, девчоночки, уж с утра в сауну намылились? Дело! Может, спинку кому потереть? Тайский массаж? за недорого?
– Да тихо ты…
– А чо такое?
– А то такое, что вон в бане-то кто-то засел!
– В бане?
Приходи ко мне на баню – я тебя оттарабаню.
Приводи свою маманю – и ее оттарабаню!
– Да не ори ты, урод! Иди вот посмотри, кто там!
– А чо мне смотреть? Эт он вас поджидает!
– Кто поджидает, дурья твоя башка?
– А то ты не знаешь? Винни-Пух!
– А?
Жора, которого сегодня пробило на частушки, объяснил:
По деревне ходит слух:
Винни-Пух е…т старух!
Тетю Дашу, тетю Глашу
И еще каких-то двух!
Егоровна хмыкнула.
– Да вы с ума посходили все, что ли? – рассвирепела Сапрыкина. – Там, может, маньяк какой прячется!
– Сексуальный, – радостно предположил Жорик.
– Херальный! Ты мужик или нет? А ну, давай быстро!
И Сапрыкина, схватив Жорика за шиворот, швырнула его к зловещей и таинственной дверце.
С трудом удержавшись на ногах, Жорик обернулся, послал Маргарите издевательский воздушный поцелуй и только потом дернул за ручку. Дверь не поддавалась. Жора дернул сильнее – тот же результат. Третьего рывка ручка не выдержала, и Жора повалился на землю под визг Сапрыкиной и лай вконец разошедшейся Лады.
Поднявшись и разозлившись, Жорик схватил прислоненный к стенке бани черенок лопаты и заорал как резанный Высоцкий: «Граждане бандиты! С вами говорит капитан Жеглов! Сопротивление бесполезно! Я сказал – Горбатый!» – сопровождая каждый рык громким ударом черенка о хлипкие стены и дверь баньки.
«Вот дурак-то! Щас переломает все», – подумала Егоровна, но сказать ничего не успела.
Потому что после крика: «Вихрь-антитеррор!», сопровождаемого особо лихим и сокрушительным ударом, воцарилось неожиданное безмолвие.
– А там, блин, шевелится что-то, – озадаченно произнес Жорик.
– А мы что говорили? Ну вот и давай, шугани своего Винни-Пуха! – приказала Сапрыкина, а сама подвинулась еще поближе к калитке.
– Эй, ты там! Стреляю на поражение! Выходи по одному!
– Господи, сколько их там? – ужаснулась баба Шура.