Лагерь живых

Работа заканчивается сильно за полночь. Мне предлагают переночевать в больнице, но оказывается, что за нами с братцем прибыла машина. Раз такое дело — идем смотреть, что там приехало. Оказывается, это Семен Семеныч с Николаичем. К раненому Михе отца пустили. Но на ночное дежурство оставили его маму Ларису Ивановну, а папу вежливо попросили долой. Тут как раз прибыл Николаич. Нашу команду разместили в домике неподалеку без особого шика, но кровати, матрасы и белье есть, санузел с душем и окна зарешечены, а, кроме того, тепло. Соседями у нас семьи «мореманов», но наш отсек имеет отдельный выход, и о лучшем и мечтать не приходится. Сейчас еще должны подойти или подъехать Вовка с Серегой. Они, получив в распоряжение трех срочников-салобонов, припахали мальчишек на мытье новоприобретенного БТР.

Семен Семеныч чем-то обеспокоен, думаю, что визит к сыну сказался. Задумавшись, он начинает напевать одну из своих бесчисленных нескончаемых песен:

С деревьев листья опадали, елки-палки, кипарисы. Пришла осенняя пора, после лета, Ребят всех в армию забрали, хулиганов, Настала очередь моя. Главаря. И вот приходит мне повестка, на бумаге — семь на восемь, восемь на семь — Явиться в райвоенкомат — утром рано. Маманя в обморок упала, с печки на пол, Сестра сметану пролила. Вот корова! Влезай, маманя, взад на печку — живо-живо, Сестра, сметану подлижи — язычищем, Поставить надо Богу свечку — огроменну И самогону наварить — две цистерны! Я сел в вагон, три раза плюнул — прямо на пол. Гудок уныло прогудел: трутутуууу… А я, молоденький парнишка, неженатый совершенно, На фронт германский полетел. Вот везуха! Сижу в окопе неглубоком — пули свищут мимо уха. Подходит ротный командир. Ну зверюга! А ну-ка, братцы-новобранцы, матерь вашу! Давай в атаку побежим! Через поле! Над нами небо голубое — с облаками. Под нами черная земля — небо в лужах. Летят кусочки командира, — ёксель-моксель, Их не пымать уж никогда. Не пытайся! Летят по небу самолеты — бомбовозы. Хотят засыпать нас землею, — жидким илом, всякой дрянью. А я, молоденький мальчишка, — лет семнадцать, двадцать, тридцать, сорок восемь, Лежу на пузе и стреляю из винтовки-трехлинейки шибко метко — точно в небо! Бегит по полю санитарка, звать Тамарка, иль Маринка, или Фекла. Хотит меня перевязать — сикось-накось. Мне ногу напрочь оторвало железякой — или бонбой, В обрат ее не примотать. Взял в охапку! Меня в больнице год лечили — уморили, Хотели мне пришить ногу — чтоб как было. Ногу они мне не пришили — троглодиты, охламоны. Теперь служить я не могу. Дайте выпить!

— Забавно, а у нас ее по-другому пели, — неожиданно оживляется молчавший до этого Николаич.

— Как — по-другому?

Николаич смущается, но все же нетвердо и неожиданным тенорком напевает:

Ко мне подходит санитарка (звать Тамарка): — Давай я ногу первяжу И в санитарную машину (студебекер) С собою рядом положу. Бежала по полю Аксинья (морда синя) В больших кирзовых сапогах. За нею гнался Афанасий (восемь на семь) С большим термометром в руках. Меня в больнице год лечили — уморили, Хотели мне пришить ногу. Ногу они мне не пришили — троглодиты, Теперь служить я не могу.

— Ну и так можно, — покладисто соглашается Семен Семеныч.

Зданьице, где нас расположили на ночлег, стоит на отшибе, но вход освещен ярко. Выгружаемся и заходим внутрь, не забывая посматривать по сторонам.

Уюта, разумеется, ноль, видно, что готовили для нас место наспех и формально. Придраться не к чему особенно, но делали по списку: кроватей стоко-то, матрасов — соответственно, белья до кучи вали кулем, потом разберем!

Говорю об этом братцу. Тот таращит непонимающе глаза и вопрошает с недоумением:

— Кисейных занавесочек не хватает?

— Уюта, чудовище!

— А ну да, Станислав Катчинский, как же! Поспал бы ты в морге на люминевой каталке — не выдрючивался бы, как девственная девственница.

— Какой Катчинский? — осведомляется оказавшийся рядом Семен Семеныч.

— Персонаж Ремарка, «На Западном фронте без перемен». Я эту книжку перед армией как раз прочитал, и мне этот солдат понравился — вот я его за образец и взял.

Пыхтя, начинаем расставлять удобнее наставленную абы как мебель.

— А чем он так хорош-то оказался?

— Он умел в любых самых гадких условиях найти жратву и устроить удобный ночлег. За что его товарищи и ценили.

— Немудрено. Хотя вот сейчас токо бы прилечь. После морга-то тут куда как здорово, это вашим братом верно сказано было.

— Вас хоть покормили?

— Ага. Куриным супом, представляете? Это ж какая прелесть, если подумать! Картошечка, морковочка, риса чутка — и курицы здоровенный кусище, мягчайший! Петрушкой посыпано, укропчиком! Душистое все, чуть не расплакался. И потом макароны с тертым сыром и соусом! И кисель вишневый! От аромата нос винтом закрутился!

— Да вы ж уже «роллтона» сегодня хотели?

— Э, роллтон по сравнению с грамотно и душевно приготовленной пищей — ничто и звать никак. От безысходности «роллтон»-то. Все-таки жидкое и горячее…

— Во! Братец, слушай, что умные люди говорят!

— Слушал уже, несколько дней. Токо не верю ни единому слову, ибо воистину харчевался Семен Семеныч в шавермячных и фэтсфудах [18] , и в прочих богомерзких и отвратных зело местах.

— А куда денешься? Кушинькать-то хочется. А у нас тут не Европы, на каждом шагу ресторанов нету, — неожиданно начинает оправдываться матерый дальнобойщик.

18

Здесь — игра слов: fat — толстый, fast — быстрый. При замене близким по звучанию словом получается — питание для толстых.

— Истинно, истинно говорю вам, чада мои, — отверзши уста свои на шаурму совершают человецы смертный грех! — пророческим голосом продолжает братец.

— Эко на тебя накатило!

— Дык меня в больнице пару раз за священнослужителя приняли, вот и вошел в роль, — покидает наконец образ проповедника мой родственник.

— Стричься надо чаще и лицо делать попроще. А то отрастил конскую гриву, хоть косички заплетай! — пытаюсь я поставить его на надлежащее место.

— Дык косички как-то не в дугу.

— Почему? Вон гусарам было положено по три косички носить — две на висках и одну на затылке. А без косичек и не гусар, значит, — поясняет расстилающий простыни Семен Семеныч.

— Ну, так это при царе Горохе было! — возражает занимающийся тем же братец.

— Не фига! Наполеоновские, например, гусары — все с косичками были. И отсутствие косичек было весьма серьезным нарушением формы, традиций и обычаев. Да и у наших-таки тоже многие с косичками щеголяли. Странно, Саше-то откуда это знать, интересно.

— Не, на гусара ваш братец не похож, — отмечает дальнобойщик.

— Почему?

— Долговязый слишком. Таких в уланы брали.

— Это что ж, такой серьезный отбор был?

— А как же. Павловские гвардейцы подбирались все курносые и светловолосые, а измайловцы, наоборот, темные были. С кавалерией — так там еще и по задачам — кирасиры — крупные дядьки в кирасах, да на толстомясых конях — дыхалки хватает на один таранный удар, далеко бежать не могут, зато удар получается страшный. Гусары — мелкие, лошадки тоже мелкие, верткие — эти в разведку и преследовать хороши. Ну а уланы — в пир, мир и в добры люди, да еще и с пиками…

Улан побьет гусара, Драгун побьет улана, Драгуна гренадер штыком достанет, хе-хе, А мы закурим трубки, А мы зарядим пушки, А ну, ребята, пли! Господь нас не оставит…

Допеть Семен Семенычу не дает явившийся опер, злой как черт и столь же недовольный.

— Когда вампир кусает человека, тот непременно становится вампиром… Когда зомби кусает человека, тот непременно становится зомби… Так вот, такое ощущение, что людей покусали дебилы…