Лахудра

– Но у нас же для ее лечении нет ни условий, ни медикаментов… – усталым тоном втолковывает ему Марья Михайловна.

– А для Куклы – находятся? – ледяным тоном осведомился Владик. И понял, что попал в точку. В такую, в которую ему, может быть, вовсе и не хотелось бы попадать. После этих его слов наступила пауза еще более тяжелая. Потом Марья Михайловна произнесла неприятным тоном, обращаясь к Владимиру Семеновичу:

– Ну-с, вот и дождались. Получайте теперь благодарность за ваше сердоболие.

Не в силах ничего ответить, Владимир Семенович машет рукой и, в сердцах обозвав Владика «дураком», выходит из помещения. За ним, кипя негодованием, выплывает и Марья Михайловна. Мышке хочется их остановить, объяснить, втолковать, что Владик не таков, за какого они его принимают, что он лучше всех на свете, и добрее всех, и честнее, но не может она издать ни звука, ни единого движения сделать не в силах, и потому отдается мрачному кошмару очередного нахлынувшего на нее сна…

19

– Вы знаете, что самое страшное в наших ночных дежурствах? – спросила Анна Петровна у Владика. Они сидели в манипуляционной при свете настольной лампы.

– Что? Заснуть? – заинтересовался молодой человек.

– Ну что вы! – усмехнулась медсестра. – Это-то как раз и не страшно – разбудят. Лишь бы ЧП не было. Да это и понятно, легко ли двум ночным медсестрам уследить за тремя десятками самых отъявленных хулиганок города? Нет, сон у меня чуткий. Но я всегда особенно остро реагирую на тишину.

– Вы хотите сказать «на пум»?

– Нет, шум – это само собой. Шум – это значит очередная ссора, драка или скандал. Но самое страшное, как правило, совершается в тишине. Вот, слышите?

– Что?

– Восьмая палата затихла. Тут что-то не то…

– Думаете, это опять Шиза?

– Нет, когда она начинает, это для них, напротив, развлечение. Тут что-то другое… Подойдите, не заходите, там может быть что-то неприличное…

Крадучись, она бесшумно направилась к двери и так же тихо прошмыгнула по коридору.

– … Это удав Каа выходит на свою ночную охоту… – замогильным голосом прошептала одна из девочек первой палаты.

В восьмой палате и в самом деле царила мертвая тишина. Кто-то из девочек смотрел, а кто-то спрятался под одеяло лев силах видеть, как Щипеня учит Куклу «уму-разуму». Она сидела на плечах своей жертвы, прижав бритвенное лезвие к ее шее и шептала:

– Русаки ей не нравятся… А немцам давать нравится?

Перепуганная Кукла только бурно дышала, с ужасом кося глаза на лезвие.

Медленно, движением пальца Щипеня подняла ей верхнюю губу и недобро улыбнулась.

– А хороши у тебя фиксы, – с одобрением сказала она. – Ей-богу, мастер делал.

– Финкельман, – с полными слез глазами пролепетала Кукла.

– Хороший дядя Финкельман, – подтвердила Щипеня. – И Бигса тоже хорошая чува была, пока по твоей милости на неделю в «шизо» не укатила. А за что, Куколка?

– Оставь ее, Щипа, – негромко сказала Бигса. – Будет с нее.

– Ну нет, – возразила Щипеня. – Ты думаешь, я за одну тебя ей мщу? Мы выйдем отсюда – и опять по подворотням, а она на «мерседесах» будет раскатывать?.. Фиксами сверкать? Ну, нет больше она сверкать не будет…

– Нет… – застонала Кукла, но Щипеня взмахнула лезвием, и та зажмуридась. Жестом, подсмотренным в каком-то боевике, – Щипеня несколько раз сжала и разжала пальцы. Ей в руку вложили щипцы для ногтей. В следующую секунду Щипеня наступила коленом Кукле на горло, а щипцами полезла ей в рот. Кукла замечала, завизжала.

В следующую минуту в палате вспыхнул свет.

– Немедленно прекратить! – выкрикнула Анна Петровна. – Ах вы… извращенки!.. – она решила было вначале, что девочки занялись «лесбийской любовью», явлением, не столь распространенным на «даче», сколько в колониях. Но увидев полные слез глаза Куклы, кровь на лице и два родовых огрызка на месте ее роскошных золотых зубов, она все поняла и обернулась к Щипене.

– Так ты еще и воровка, – констатировала Анна Петровна с видимым удовлетворением, будто найдя лишнее доказательство тому, в чем давным-давно уже не сомневалась.

– Ничего я ни у кого не украла! – огрызнулась Щипеня. – Там ее фиксы; под кроватью валяются. А наказали мы ее по делу. Правда, девки?

– Правда, правда! – затараторила девочки. – Это она хрен у Бигсы в тетрадке нарисовала… И еще всех свиньями зовет… И воображает…

– Тихо! – прикрикнула на них Анна Петровна и решительно сказала Щипене: – Встань и иди за мной.

– Сами донесете, – огрызнулась та. – У меня ножки болят.

– Ну уж нет! – глаза медсестры зло сощурились. – Ты сама, своими ручками себе дорогу в тюрьму проложила, своими же ножками туда и пойдешь.

С этими словами она схватила Щипеню за руки, заломила их за спину и потащила ее к изолятору. Девчонка отчаянно вырывалась, истошно вопила, потоки самой грязной и несусветной брани лились из ее красиво очерченного рта. Выскочивший на шум Владик проводил их недоуменным взглядом. Вернувшись, Анна Петровна уселась писать рапорт.

– Вы уверены, что это необходимо? – спросил Владик, заглянув через плечо Анны Петровны, которая, подложив трафарет под лист бумаги, испещряла его ровными бисерными строчками.

– Что же, по-вашему, мы должны им все это спускать с рук? – Анна Петровна подняла на него свои стеклянно-голубые глаза с нескрываемым изумлением. – Разве я солгала здесь хоть единым словом? – тихо спросила она.

– Бывает ложь… во спасение… – с трудом проговорил Владик, – Пожалуйста, не упрекайте меня в ханжестве, но здесь этот термин достаточно точен. Если ваш рапорт пойдет по инстанциям с таком виде, Щипене грозит тюрьма.

– Может, хоть там ее исправят, – холодно заметила Анна Петровна.

– Да не исправят, не исправят, в том-то все и дело! И вы и я – все это прекрасно знают! Да, конечно, вижу я, что девчонка эта без царя в голове, любит строить из себя этакую приблатненную Соньку Золотую Ручку, этакую девицу Оторви-да-Брось, но мне кажется, все это лишь одна из форм защиты. Она не прирожденный лидер, но терпеть не может, чтобы ею помыкали. Вы понимаете?

– Я, Владислав Евгеньевич, – с легкой улыбкой сказала Анна Петровна, – за двадцать-то лет работы здесь многое увидела и поняла. И совершенно точно знаю: если сегодня мы оставим безнаказанным этот проступок, завтра начнутся и другие попытки грабежа, да-да, грабежа, потому что срывать с живого человека золотые коронки – это самый настоящий бандитизм, и даже хуже, это зверство! Это – фашизм! И, будьте уверены, эта ваша Щипеня получит у меня все, что заслужила, полную катушку, выражаясь изысканным языком ваших воспитанниц.