Ланселот

«Вы, мужчины». «Для нас». Классы? Категории? Касты? Неужто у нас с ней до этого дошло?

Так, о чем бишь мы говорили? Ах, да, Парсифаль, ты хотел узнать, что произошло. Господи, да какая разница? Только будущее важно. Ну да, ты прав. Я действительно сказал, что осталось еще кое-что, что не дает покоя. Что именно? Грех? Неуверенность в том, что такое понятие существует? Не помню. Да и вообще едва ли это так уж интересно.

Какой сегодня унылый день. Зимние дожди начались. На заливе, видимо, давление упало. Но для ураганов поздновато уже. Сейчас у нас что, ноябрь?

Хотя сейчас ураган был бы кстати. Чтобы он разразился в тот самый момент, когда я рассказываю об урагане Мари, налетевшем на Бель-Айл год назад, когда искусственный киношный ураган разносил все к черту.

Я, вообще-то, был бы рад, если налетит ураган. Они мне всегда нравились. Большинству людей они нравятся, хотя в этом мало кто признается, я думаю, даже всем они нравятся, ну, кроме разве что очень немногих действительно здравых личностей — ведь по здравым-то соображениям ураган — явление все-таки неприятное. Но что это доказывает? Только то, что большинство людей в наше время безумны. Я считаюсь сумасшедшим, но то, что я ни в малейшей мере не рвусь посмотреть ураган, говорит о том, что рассудок ко мне возвращается. Были у меня одни знакомые — супружеская пара, — совершенно уставшие от жизни, друг от друга, и вообще исключительно несчастные люди, но не во время урагана. Когда налетал ураган, они садились в своем доме на Крисчен-пасс, ставили на стол бутылку виски и в полном довольстве и просветлении беседовали радостно и откровенно, смеялись, шутили, пили и даже занимались любовью. Чистое безумие. Почему люди чувствуют себя несчастными в хорошую погоду и счастливыми в плохую? Явно не потому, что в хорошую погоду они грешники, а в плохую святые. Конечно, люди помогают друг другу во время бедствий. Но не потому они счастливы, что помогают. А помогают, потому что счастливы. Нет, дело в том, что с нами случилось что-то ужасное, чему мы даже названия не подберем. И слово «грех» сюда не подходит. Нельзя сказать, чтобы твой Христос что-то такое предвидел, правда? А ураган, который сам по себе штука скверная, каким-то образом нейтрализует то, другое, чему нет названия, так что люди снова начинают вольно дышать и обретают свободу грешить или не грешить. Пара, о которой я тебе поведал, обретала свободу и просветленность только в тот момент, когда над ними проходил глаз тайфуна, — в остальное время они лишь тупо слонялись, как привидения, а тут становились способны на любовь и ненависть, правду и ложь. Муж, например, мог сказать: «Я втайне частенько мечтаю, чтобы ты умерла. Да что там, всего час назад, перед самым ураганом, я думал — вот здорово, если снесет балкон и тебя вместе с ним. (Кстати, это грех?) Я уже представлял себе, как буду жить, став вдовцом. Неплохо. Представлял себе женщин, которых без тебя стану приводить сюда». Порыв ветра выбил окно, осыпав их осколками. Мужчина посмотрел на кровь. «Но сейчас, положа руку на сердце, могу сказать: я рад, что мы вместе. И если бы тебя не стало, я бы последовал за тобой». На что жена ему ответила: «По правде говоря, мне смертельно надоело готовить тебе и убирать дом. Думаю, если мы останемся живы, я устроюсь на работу. Встречаться только по вечерам будет куда лучше. А может, и вообще перееду. Когда-то нам было хорошо с тобой. Ты мне нравился. Давай перевяжем порезы и выпьем». Они стали пить, за окном завывал ветер, а они смеялись, как дети. Дом дрожал, как осиновый лист. А когда ветер порывами достиг 160 миль в час, они занялись любовью.

Сказать по правде, по большому счету у них ничего не получилось. А может, и получилось. Как бы там ни было, когда ураган закончился, они встали прекрасным солнечным утром в понедельник, пристально посмотрели друг на друга и развелись.

+++

Я застал Марго на возвышавшемся над Бель-Айлом бельведере, где она закрывала ставнями окна в ожидании урагана Мари. Она удивленно уставилась на меня, щурясь при сполохах молний, словно не могла понять, как я там очутился. Казалось, ее неприятно поразило, что я покинул свою нишу во времени и пространстве. Людям свойственно нервничать, когда кто-то выходит за рамки отведенной ему роли. Я уже стал для нее частью меблировки, чем-то вроде тумбы под зеркалом.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она, и на ее лице снова появилось озадаченное выражение, видимо, оттого, что она задала столь странный вопрос. Почему бы мне и не быть здесь — ведь я в своем собственном доме?

— А что ты здесь делаешь?

— Никак не могу опустить эту чертову раму. — Бельведер с внешней галереей походил на надстройку прогулочного судна. Со всех четырех сторон были окна, подле них скамейки.

Помогая ей опустить раму, я поймал себя на мысли о том, что несмотря на несколько перевоплощений, она по-прежнему во многом осталась техасской провинциальной девчонкой. Даже после того как стала южной гранд-дамой, королевой Марди-Гра и хозяйкой Бель-Айла, забывшись, она принималась ругаться, как ковбой, — прищемит палец дверцей машины, и давай: «Ах ты, сучий потрох!» Или в раздражении налетала на черных: «Ну давай, пошевеливайся, чучело!» — орала она на Флюкера, впавшего в дрему за подметанием пола, выхватывала у него метлу и начинала махать ею, как заправская фермерша из захолустья. Хваткая, наблюдательная и способная быстро усваивать и перенимать, она оказалась не способна справиться со страстью к крепким выражениям и манерой прочищать нос. То и дело шмыгала, харкала и плевала. Однажды, после посещения Первого бала юных красавиц Нового Орлеана, едва мы успели выйти за дверь, скрытая темнотой от посторонних глаз, она наклонилась над сточной канавой, зажала ноздри пальцами, высморкалась и лихо отбросила сопли в сторону. Я сразу представил себе ее в старости, когда с нее слетит вся прежняя утонченность и она будет ругаться и харкать в доме престарелых.

Она усваивала дурные манеры киношников с такой же скоростью, как прежде хорошие аристократические, правда делала это с каким-то внутренним юмором, словно нынешнее перевоплощение вынужденное, и его не следует принимать всерьез. Поразительно, насколько быстро к ней пристали идиотские ужимки всей этой актерской братии. Не прошло и нескольких недель, как она избавилась от техасской напевности речи и начала говорить отчетливо и звонко, точно Рейни Робинетт, которая, как и Джун Эллисон [96] (по утверждению Марлина) была родом из Вашингтон-хайтс; [97] она усвоила даже коронную манеру Рейни жалобно повышать интонацию в конце каждого предложения, за что Мерлину пришлось сделать Марго замечание (она тут же от этого избавилась), усвоила она и тот базарный актерский галдеж, когда изображается фальшивый энтузиазм по поводу столь же фальшивой идеи. Так Джекоби мог без конца говорить, как он переедет в Луизиану, купит ферму и будет разводить лангустов, он вдавался в подробности маркетинга, поставок и сбыта этих ценных беспозвоночных, однако во всем этом присутствовала какая-то рассеянность, словно он сам с удивлением слушал, что он такое несет. Но самое поразительное заключалось в том, что, как ни замечательно она подражала им в жизни, едва включали камеру, она становилась актрисой совсем никудышной.

96

Джун Эллисон (Элла Гейсман) (р. 1917) — американская актриса, певица и танцовщица.

97

Вашингтон-хайтс — район Нью-Йорка в северной части Манхэттена.

Я смотрел, как ее освещают сполохи молний, и думал о том, как же сильно я ее любил. «Любил» ее? Или был «влюблен» в нее. Что это означает? Означает, что я жил ради любви. «Жил ради любви». Что это означает? Всего лишь то, что она была моим счастьем, и без нее я счастья был лишен. Как говорится, до встречи с ней я не знал, что такое счастье. Вы замечали, что стоит заговорить о любви, и с языка начинают слетать одни банальности? Тем не менее это правда. Господи, я не могу жить без тебя! Можно ли это выразить как-то иначе? Я был бы вполне доволен отсутствием счастья, если бы не познакомился с ней, — я был, как пещерная рыба без глаз, которая не страдает из-за отсутствия солнца.

Но если я любил ее, почему же тогда обнаружение ее неверности вызвало у меня внезапный укол удовольствия?

Еще до того как мы поженились, она заезжала за мной на работу и забирала с собой. Отказать ей было невозможно.

«Но, Марго, я вымотан до предела» — я, книжный червь, скрипучая развалина, либеральный крот в душном костюмчике, тратящий жизнь на мелкотравчатую науку, чью-то недвижимость и интеграцию школ в округе Фелисьен. Наверное, это я и считал счастьем — охранение поместий белой аристократии от пришлых да помощь неграм.

И вот мы несемся по Ривер-роуд в ее маленьком «мерседесе» за 20 000 долларов — она за рулем, я рядом, весь в пыли от Свода законов Луизианы, я все еще щурюсь, как крот, от яркого октябрьского солнца и вдыхаю аромат разогретой немецкой кожи.

Странно: казалось, она была мужчиной, а я женщиной — так уверенно она верховодила, крутила ручку приемника, по-мужски вела машину, барабанила пальцами по рулю, рывком шла на обгон и резко оглядывалась, меняя полосу движения, прикидывала заранее маршрут и определяла место назначения, тогда как я, растекшись, безучастно сидел рядом, сложив руки на коленях, как большая глуповатая студентка.

Я сказал, что она вела себя, как мужчина, — да, это так, разве что время от времени она склоняла голову, из-под ресниц стреляла в меня глазами и полушутя-полувсерьез поджимала губы, на что не способен ни один мужчина. Или, пытаясь стряхнуть с себя полуденную жару, она могла быстрым движением приподнять с сиденья зад и задрать юбку, обнажая ноги (одеться она могла за тридцать секунд: она рассказывала, как в детстве убегала по субботам в город прямо в школьной форме и переодевалась в уборной на заправочной станции). А я, осоловевший от работы и опьяненный сосновым солнечным кружевом, исподтишка ловил взглядом томную сладость ее сходящихся бедер и думал в этом октябрьском мареве: вот именно там бы и жить, там бы и поселиться.

— Ну? — спрашивала она, въезжая на дамбу, останавливаясь и склоняясь над рулем (как мужчина) — взгляд искоса на меня, бусинки пота поблескивают над верхней губой.

Ага! Припарковалась. Что дальше? Я чувствую, как по моим ногам бегут мурашки. Интересно, думаю я, — когда за рулем мужчина, женщины то же самое чувствуют? Гм. Ну, припарковались уже. Что дальше?

— Знаешь, ты на кого похож? — спрашивает она.

— Нет. На кого?

— На бесстыжего Стерлинга Хейдена.

— А кто это?

— Стерлинг Хейден? У него бар в Макао, и в таком же костюмчике ходит.

— Это хорошо или плохо?

Октябрь стоял прекрасный. Знаешь, я тогда сделал одно из величайших открытий в жизни. Оно простое, проще некуда, но вплоть до нынешнего дня я не знаю, то ли я последний, кто его сделал, то ли единственный. Я самый глупый или самый счастливый? Суть его в следующем: есть жизнь и есть радость жизни, и она не имеет ничего общего ни с нашими студенческими безумными влюбленностями, ни с моей безумной романтической любовью к Люси. Нет, все гораздо проще. Просто существует такая штука, как прекрасный день, чтобы в него окунуться, выйдя из дому, дорога, чтобы по ней ехать, еда, чтобы есть, когда голоден, и вино, чтобы пить, когда хочешь, но главное — девяносто девять процентов прелести жизни, нет вся, вся ее прелесть — это женщина, чтобы ее любить.