Лапти

— Эх, тетка Пава, тетка Пава! — начала Прасковья, медленно покачав головой. — Спасибо! Как была ты причандалкой Гаврилы, так и осталась. Забыла, какой год кормим мы тебя! Забыла, сколько выдаем хлеба на твою ораву! Из потребилки получаешь первая и больше, чем какой колхозник. Отблагодарила, что говорить! И ты теперь думаешь, бабы смеются в похвальбу тебе? Дурь они твою, старую дурь твою высмеивают, а ты рада. Стыдно, тетка Пава. Внучат своих постыдись. В школу они ходят. Завтра ребятишки им все расскажут, какая у них бабушка. А от нас за твое «спасибо» тебе тоже будет спасибо. Не хочешь в колхоз — куда хошь. К Гавриле пойдешь теперь с мешком.

Паву как кипятком ошпарило. Сначала она еще вызывающе смотрела на Прасковью, пыталась что-то крикнуть, но голос не слушался, застрял в глотке, потом уже, пятясь от нее, как от привидения, спряталась за баб. Отчитав Паву-Мезю, Прасковья заодно решилась и всех отчитать.

— Теперь вы. А-яй, как дружно собрались! А сколько созывали мы вас! Все «некогда». Тут, видать, и время нашлось. Ишь за церковь схватились, поджилки затряслись. Где у вас головы? Если на плечах, вы бы не о церкви заботились, а о больнице. Да она, церковь эта, сто с лишним лет обдирает вас. Желуди, что ль, с дубков набрал поп Знаменский аль с вас и ваших отцов награбил тридцать пять тысяч? На эти денежки он трех сынков обучил. Двое из них в белой армии были, против ваших мужей дрались и, может, Павина сына укокошили. И не у одного Знаменского ваши денежки, а посчитайте, сколько вы их наклали в карманы всем попам, дьяконам да псаломщикам. Если подсчитать, за этакую ораву денег всю нашу Леонидовку можно два раза купить. Не о церкви надо кричать, а о больнице. Не Авдею этим делом заниматься. Он мастер только стращать вас разными словами о болезнях да за порошки по пуду брать. Доктор вам нужен, акушерка.

Не перебивали бабы гневную Прасковьину речь. Пользовалась Прасковья среди них большим уважением, — что удивительно было — редко ее ругали. Да и ругать-то было не за что: вся жизнь ее и вся работа на виду.

Прасковья так настроила баб, что, казалось, проголосуй сейчас Алексей о закрытии церкви, кто знает, пожалуй многие подняли бы руки, но тут внезапно вмешался Скребнев. Позавидовал ли он, что Прасковья произвела на баб такое сильное впечатление, или думал, что поможет делу, — неизвестно. А начал, как обычно: резко, решительно, обозвал баб контрреволюционерками, пригрозил арестами. А они, помня наказы мужиков: «Вам ничего не будет», опять подняли крик. Мало того, что не дали Скребневу говорить, все настойчивее и громче стали требовать, чтобы техник разорвал акт и чтобы отдали ключи. Некоторые двинулись на сцену, потрясая кулаками. В это время выступил Авдей. Он был сильно озлоблен. Речь Прасковьи задела его за живое.

Говорил он без всяких прибауток и улыбочек, хмуро насупив брови.

— Сельсовет насильственно закрыть церковь права не имеет! В семнадцатом году церковь отделена от государства. Не было декретов на закрытие церквей. Самовольничать не позволят!.. Стыдно возмущать сердца верующих! В артель вгоняют — дело другое. Там физический труд, а тут дело души. Мысли верующих оставить в покое, не трогать. Прибегать к обману массы, как делает техник, позорно!

— Техника подпоили! — взвизгнула мать Авдея.

— Подпои-и-или-и!

— Тише! — зычно осадил кричавших Алексей. — Дайте человеку высказаться.

— Сказать, подпоили, — огульно. Надо разузнать. Но смета — для запугивания. Весь ремонт плотники сделают за двести рублей. Сделают аль нет? — крикнул Авдей в толпу.

— Сделают! — ответил мужской голос.

Алексей глянул в ту сторону, откуда раздался неожиданный ответ, и кровь бросилась в лицо. Там Гаврила… Староста не замечал испытующего взгляда Алексея и тихо перешептывался с бабами, насмешливо кивая на сцену. По лицу старосты расплывалось довольство. Он не скрывал своей радости, что вышло все так, как задумал.

— Слово предоставляется церковному старосте Гавриле! — с сердцем выкрикнул Алексей.

Никакого слова Гаврила не просил. От неожиданности шагнул быстро вперед, но, опомнившись, быстро юркнул обратно. Алексей снова повторил:

— Гаврила Арсеньич, твое слово.

— Зачем? — тихо спросил тот.

— Расскажи всему народу, куда израсходовал собранные деньги. Дай отчет и не прячься.

— Я не прячусь. Вор, что ль, я? Только говорить мне тут нечего.

— Скажи, сколько на ремонт, — направил его мысль Авдей.

— На ремонт? — обрадовался Гаврила и сиял шапку. — Ремонт, православные, можно за двести целковых вполне. Эти деньги собирать не надо. У меня хранится остаток, за который хотят меня судить. Я, граждане, вчера сговорился с плотниками. Они согласны. А бревна, доски, гвозди достанем.

Алексей хотел было врасплох поймать Гаврилу, — глядь, выручил Авдей. Бабы, услышав, что деньги Гаврила не украл, а берется за них отремонтировать церковь, снова всполошились. Сквозь суматошный гам, опять, и все настойчивее, слышалось требование о ключах.

— Граждане! — во всю силу крикнул Алексей и сам не услышал своего голоса. — Я закрою собранье!

— Ключи отдай, а то клуб разнесем! — потрясали кулаками.

— Клю-чи-и!

— До тех по-ор…

— Отдай, а то силой!

— …пока не составите списка верующих, ключей вам не видать.

Он поднял лист бумаги, потрепал им и, дождавшись, когда чуть стихли, заявил:

— Вот бумага… вон стол у сцены. Пишитесь. Афанасий запишет вас. Составьте список, и ключи отдам…

— Не будем писаться, — раздались голоса.

— Кто же станет отвечать за имущество?

— Все ответим.

— Кому же ключи отдать?

— Старосте.

— Он под судом…

Гаврила поднял руку и вышел вперед.

— Православные, — заговорил он, — вы зря кричите. Председатель справедливо говорит: обязательно надо составить законный список. Без него я и сам не возьму ключей. Просьба моя, записывайтесь. Первого пишите меня.

— Запишите его, Афанасий, — указал Алексей. — Кто еще?

Молчали, тяжело и настороженно поглядывая.

— Кто хочет писаться?

Снова молчание.

Алексей улыбнулся. Он заметил, как бабы уговаривали друг друга, некоторых подталкивали к Афоньке, но они, как овцы от индюка, пугливо пятились.

«Вот это и нужно, — подумал Алексей. — Кричать — дело одно, писаться — дело другое».

— Так не хотите, стало быть? Боитесь, что придется отвечать? А отвечать обязательно придется.

— Меня запишите! — внезапно и сердито отозвался Авдей.

— Нашелся верующий, — усмехнулся Алексей. — А еще кто? Больше никого?

Но Алексей просчитался. За Авдеем так же, как и за Стигнеем в третьем обществе, сначала робко, затем все смелее раздавалось:

— И меня, и меня.

— Степаниду.

— Секлитинью.

— Мавру с Авдотьей.

— Паву не забудьте.

В списке стояло свыше пятидесяти фамилий. Были в: этом списке и колхозники, которые вошли в колхоз добровольно. Надежда на то, что от списка откажутся, рухнула. Видимо, ключи придется отдать. Мелькнула вторая надежда: никто не решится взять ключи. Старосте не отдаст, а остальные побоятся.