Лапти

— Некогда этим заниматься.

— Тогда я сейчас займусь.

Сходил домой, принес горшок молока, хлеба и печеной картошки. Скоро вошел вестовой, посланный за Скребневым.

— Скрылся уполномоченный! — объявил он.

— Как — скрылся? Куда?

— Сам хозяин сказал, что скрылся вчера вечером. А куда — ветер знает.

— Э-эх, вы! — упрекнул Алексей и посмотрел на Петьку.

— Чтоб ему где-нибудь замерзнуть, черту!

Пока люди собрались, Алексей успел с партийцами посовещаться. Едва показался он в дверях клуба, как послышался не то радостный, не то тревожный гул:

— Приехал!

— Гляньте, как его перевернуло!

— Еще бы. Чего тут натворили.

— И жену чуть в гроб не вогнали.

Алексей сел за стол, вынул расческу и медленно начал причесываться.

Сидели все напряженно, изредка лишь шепотом переговариваясь.

Дождавшись тишины, Алексей встал, заложил руки за спину и четко произнес:

— Товарищи!

Шагнул ближе и долго смотрел на многолюдное собрание.

Колхозники артели «Левин Дол»! Граждане советской республики!.. Хочется еще одно слово сказать, да подожду. Это слово для тех, кто нынешней ночью распахнул двери конюшен, посшибал замки у сбруйных сараев и опоганил имя гражданина советской республики. Сначала напомню, что классовый враг в нашем селе, как и всюду, не дремлет. Если раньше он рвал плотину, жег кооператив, оставил пепел на пятнадцати позьмах, то и за последнее время этот враг нанес нам жестокий удар. Почва для него хорошо была вспахана уполномоченным Скребневым.

В нашем селе допущены перегибы. В них виноваты мы все, и я тоже. Даже больше других. Но главный виновник, кулацкий агент, пробравшийся в партию, трусливо сбежал. Лицо Скребнева я выяснил. Его дела теперь понятны. А сами вы что наделали?

Вот тех, кто, желая развалить колхоз, разворовал лошадей, растащил и свои и чужие хомуты, тех я в лицо называю: грабители! Колхоз развалить им не удастся, но опоганили они себя здорово. Если бы у этих людей была капля стыда, они дождались бы моего приезда. Дождались бы собрания, и мы не по-кулацки, а по-партийному разъяснили бы статью Сталина. Но они не хотели ждать. Во вьюгу, в которую и собака зарывается куда поглубже, бросились к конюшням. Кому наделали вред? Себе. А теперь разберем статью Сталина.

Первое: колхозы являются добровольной организацией.Не силой, не угрозой, а путем агитации доказать, что в колхозе выгоднее быть и для себя и для государства. Была у нас агитация за добровольное вступление? Была. А были угрозы и прижим? Были. Особенно от уполномоченного. Вспомните его раскулачивания середняков, его беседы один на один. Загнули и с церковью. Не время с ней возиться. Но Скребнев не просто перегибщик. Мы попали в лапы к такому врагу, который даже райком партии сумел обойти. Классовый враг не всегда открыто выступает. Нередко он использует и газету, громко кричит об оппортунизме, пускает вперед себя дымовую завесу и высовывает из-под нее партийный билет. Вот как выступает и еще будет выступать враг.

Какое второе положение в статье? Что основной формой колхоза является артель.Не товарищество и не коммуна, а артель. Были у нас попытки перескочить в коммуну? Были. Какой результат получился? Больше сотни коров проревело в последний раз.

И третье, основное: закрепить достигнутые успехи.Не распускать колхозы, не растаскивать имущество, а закрепить. И в первую колхозную весну дружно выйти на сев. Но говорит ли это о том, что мы не будем вести агитацию за новые вступления? Агитацию мы вели и будем вести. Кто не вернется в колхоз, неволить не будем, но те бедняки и середняки, которых увлек общий грабеж, они вернутся. А с теми, которых и принимать не надо было, — и вошли они с целью развалить колхоз, — мы поступим иначе.

Обычно на собраниях во время речи несколько раз перебьют, что-нибудь крикнут, но на этот раз, ни во время речи Алексея, ни выступавшего за ним Петьки, Никанора, даже Ильи, никто и словом не обмолвился. Все сидели насупившись, иные украдкой поглядывали на Алексея.

Председательствовал Петька. Он спрашивал, не желает ли кто высказаться, — не желают; называл фамилии, но и те, кого называл, или смотрели на Петьку равнодушно, или прятались за спины других.

Закрывая собрание, Алексей предложил, чтобы все, кто передумает и останется в колхозе, привели лошадей обратно, вернули сбрую, а кто решил совсем выйти, пусть подают заявления.

Первым принес заявление Стигней. Он подал его Алексею бережно, словно блюдо с маслом. Подал, отошел к сторонке и, поглядывая довольными глазами на мужиков, спокойно ожидал, когда прочтет Алексей. А тот читал долго, внимательно.

В правление «Левин Дол»

От крестьянина трудовика

Буткова Евстигнея Дмитриевича

Заявление

Настоящим я, Бутков Евстигней Дмитриевич, заявляю, что, будучи темным и непросвещенным благодаря царской власти самодержавия и в крестьянской трудовой жизни окончательно беспросветной, но в настоящее время всецело преданный полностью диктатуре власти, я, Бутков Евстигней Дмитриевич, до сих пор еще не осознал пользы колхозной работы как на полях, так и во всем сельском пользовании.

Мое пребывание в артели было принужденным, перед угрозой уполномоченного, по фамилии Скребнев, а я всецело присоединяюсь к тому мнению, что нельзя силой держаться в колхозе, а только по желанию.

Преданный гражданин советской власти Бутков Евстигней

— Жеребца увел? — спросил Алексей.

— Так точно! — ответил Стигней.

— Иди домой.

Стигней постоял некоторое время, ожидая, что Алексей скажет ему еще что-нибудь, но, ни слова более не дождавшись, направился к выходу. Навстречу, широко распахнув дверь, ввалилось человек десять. Все они гурьбой подошли к столу и торопливо положили перед Алексеем заявления. Алексей прочитал одно, другое, третье, затем стал смотреть только фамилии.

Не успела выйти эта гурьба, пришла новая. Тоже с заявлениями. Потом начали входить то поодиночке, то группами. Приносили уже заявления общие, сразу человек на пятнадцать.

Алексей не читал заявлений потому, что содержание их было одно и то же. А большинство и написаны одной рукой. Даже бумага одинаковая, вырванная из какой-то бухгалтерской книги.

Не так досадно было принимать заявления от тех, которых действительно загнал в колхоз Скребнев, как от тех, кто вступили добровольно, еще до приезда уполномоченного.

С одной из групп мужиков пришел Наум Малышев, Ефимкин отец. Сбычившись, подошел к столу, за которым сидел Алексей, и подал ему разграфленную бумажку:

— На-ка, держи.

Заявление Наума слово в слово сходилось с заявлением Стигнея. Долго смотрел Алексей на старика.

Вошел Петька. Увидев Наума и еще ничего не зная о его заявлении, он весело похлопал старика по плечу, поздоровался и спросил, давно ли было от Ефимки письмо. Но старик мрачно молчал. Усмехаясь, Алексей подал Петьке заявление. Тот быстро прочитал, и у него покраснело не только лицо, но и уши, и шея побагровела, а глаза лихорадочно заблестели. Уставившись на старика строгими черными глазами, он, запинаясь, спросил:

— Ты что… с ума сошел?

Наум отвел взгляд в сторону, на мужиков, которые с любопытством ждали, что скажут старому колхознику, и угрюмо ответил:

— Пока при своем.

— Зачем же ты…

Петька хотел сказать «выходишь», но язык не повернулся на такое страшное слово.

— …подаешь?

— Все подают, — сквозь зубы проговорил старик.

— Да черт бы вас… всех! — загорячился Петька. — Стало быть, ты… ты, который целый год работал в колхозе, тоже не «осознал»? Стало быть, выходит, и тебя Скребнев загнал?