Лапти

— Какие у нас орудия? — перебил кривой Сема.

— Потом деньгами. Здесь два выхода: или сразу, или, кто не в силах, в рассрочку. А у кого совсем сейчас денег нет, надо будет попросить комитет взаимопомощи внести за него. Давайте обсудим размер пая.

— Двести рублей! — загремел голос Ефрема.

— Не выдержим, — испугался Мирон.

Дарья вглядывалась в лицо Алексея. Он заметил ее пристальный взгляд, улыбнулся и спросил:

— Какое твое слово?

Дарья, не ответив, села с Прасковьей рядом.

Дядя Лукьян подошел к столу и, заглядывая в непонятные строки устава, проговорил:

— Тяжелый пай предложил Ефрем. Где, к примеру, мне выдюжить? Окромя лошади ничего нет. А цена этой кобыле полсотни в базарный день.

После длительных обсуждений согласились размер членского пая определить в полтораста рублей. В эту сумму, кто хочет, может по оценке включить скот или инвентарь, а за бедноту просить или кредитное товарищество, или комитет взаимопомощи отпустить средств.

Дядя Егор, посовещавшись с Ефремом, заявил:

— Мужики, слушайте-ка, чего скажу. У нас с Ефремом жнейка вместе, сеялка, плуг «аксай». По уставу сказано, что можно сдать имущество в артель сверх пая для пользования за плату. Мы посоветовались. Коль понадобится, возьмите. Лишь бы дело пошло. И будет это обчее артельно имущество, как сказано уставом.

Нашлось и у других кое-что свыше пая. Принялись обсуждать пункт об организации в артели хозяйства. План хозяйства всем понравился.

— Это ладно, комары ее закусай! — заметил Мирон. — Чего сеять, где и сколько. Так и порядок в работе. Каждый будет знать, что ему делать. Только человека надо твердого поставить, подгонять всех нас.

Кривому Семе не нравилась оплата труда.

— Как так выйдет, — недоумевал он, тревожно поводя зрячим глазом, — к примеру, в одной семье четыре работника, а едоков семь, в другой, как у меня, два работника, едоков — тоже семь. Стало быть, я в два раза меньше получу? Выходит, на моей земле кто-то зарабатывать будет?

Разъяснять принялся Петька.

— Артель никого не обидит. На детей, на стариков, поскольку и их земля входит в клин, мы фонд создадим. Да, кроме того, и ребята могут работать, и они будут считаться в оплате.

— Так-то так, а лучше бы уж не считать ничью работу, всем работать сколько влезет, а продуктов тоже — сколько надо, и бери.

— Это ты о коммуне говоришь, — засмеялся Петька.

— В коммуну не хочу, — сказал Сема.

Дядя Яков, отирая пот с лысины, сам волнуясь, успокаивал других:

— Ничего страшного нет. Разжевано и за щеку положено. Касательно учету хозяйству, — как без него? Все прахом полетит. Ладно, по рукам.

И, косясь на жену свою Елену, вздохнул:

— Выпить бы теперь.

Тетка Елена словно ждала этого слова.

— Только и осталось тебе, лысому. Э-эх, ты, артельщик! Всю артель с портками пропьешь.

— Какая ты, баба, ду-ура-а! — протянул дядя Яков.

Когда обо всем сговорились, Никанор спросил:

— А как мы артель назовем?

— Да, да, как назовем?

И начали предлагать разные названия.

Тут были: «Крестьянский пахарь», «Путь жизни», «Новая дорога», «Красный луч», «Светлый путь» и другие. Алексей все эти названия забраковал. Его спросили, как бы он назвал. Ведь название должно остаться навсегда.

— Предлагаю назвать просто, — сказал Алексей.

— Как? — заинтересовался Петька.

— Дадим нашей артели название по реке — Левин Дол.

На это простое название согласились все.

Петьке с Данилкой поручили переписать устав в четырех экземплярах, приложить список учредителей с их подписями, справки взять из совета о выборности, заявление в узу о регистрации и отравиться в город, где просить не задерживать регистрацию и прислать землеустроителей.

У артельщиков лихорадочно блестели глаза, будто они только что выпили или давно не виделись друг с другом. Тревога слышалась в их шумном разговоре, и в то же время чувствовалось, словно с них сложили тяжелую какую-то обязанность.

Мимо сеней то и дело проходил народ, украдкой косились в дверь и, сумрачно улыбнувшись, шли дальше, чтобы где-то там, в избах, рассказать, что они видели и слышали в короткий загляд.

Вот прошла одна женщина, увидела собравшихся мужиков и смутилась. Но не уходила, а искала кого-то.

— Тебе что, тетка Зинаида? — опросил Петька.

— Мать-то где?

— Ма-ама, тебя спрашивают.

Зинаида, как только увидела Прасковью, чуть не в слезы.

— О чем?

— Как же, Пашенька! Велел ваш комитет-то вспахать мой пар этому Трофиму, а он и напаха-ал. Батюш-ки-светы! Пошла я на загон и показнилась. С пятова на десято наковырял. Да разь тут чего уродится? Только семена зря пропадут. Она и так, земля, была не парена, да скотом ее забили, а он что наделал, Трофим? Он пустил плуг на вторую зарубку и накарябал. Плуг прыгает, а он матерно. Стала я говорить, и меня матерно. «Хорошо, говорит, и так будет. А то вам задарма да залежь поднимать? Пошли вы…» — и давай нудить. «Слепни, слышь, лошадей кусают. Вот поверну и домой уеду». Пропала моя земля, пропала моя головушка горькая!..

Тетка Зинаида, схоронившая единственного своего сына, кузнеца, осталась со снохой и внучатами. Когда комитетом взаимопомощи были организованы бригады для зябки пара бедноте, ее землю принудительным порядком поручили пахать Трофиму, бывшему уряднику.

— Ну, ты не мочи щеки слезами, — утешила Прасковья, — Трофима мы под суд отдадим. А тебе вот что скажу: бросай мытарить по чужим людям. Входи в нашу артель — и земля у места будет.

— Хоть куда-нибудь, — согласилась вдова. — Чай хуже не станет.