Ларец

Матрена, причитая, отдаляется. Колышется лиловым облаком иван-чай, кажущийся таким ярким через стволы деревьев, из древесного сумрака. Глубже от открытого места, в чащобу. Елечка не плачет, но и не спит: смотрит на Агриппину огромными серыми глазами, безмятежно и строго. Орест притих, хватается на ходу за ее юбки: ах, не надевать бы ей сегодня цвета мов, так издалека заметного в зеленой листве!

– Бабушка, злодеи хотят нас убить?

– Мы от них спрячемся, милый. Никто нас не найдет.

– Зачем папенька не купил мне сабельки, бабушка!

Агриппина не слушает уже, озираясь на ходу. Этим годом вырубили сухостой, знать бы… Знать бы, не отпускать Лизаньку, две седмицы тому уехавшую в Оренбург, ходить за раненым Кирюшей. Лиза молодая, ей спорей было бы бежать с детьми. А она, старуха, осталась бы тогда в своем дому, она не боится разбойников. Она пожила свое, куда как хорошо пожила… Кто мог знать, что подлые подступят так близко. И вот двое детей – в ее слабых руках. Не пугаться, не думать… Не думать, что злодеи изрубят Орестушку тесаками, разобьют Елечке головку о стену… Анна Васильевна, соседка, успела вместе с нянькой переодеть детей в крестьянское: саму молодую хозяйку повесили на воротах, но все трое малюток уцелели. У нее ж не было времени на машкерад: когда войско бунтовщиков нестройной гурьбой приближалось к воротам, она лишь сунула ларец в каменную подклеть и метнулась с детьми задами…

Старый дуб, раскинувший корявые ветви над неглубоким овражком: Агриппина помнит его по низкому дуплу, в которое в детстве легко могла протиснуться. Троюродными были они с незабвенным Иван Алексеевичем, часто гостила она в Сабурове, прежде чем сделалась в нем хозяйкою. Позже, когда дупло уже сделалось слишком узко, дуб был свидетелем их свиданий. Добрый друг, он спрячет детей… Спрятав, надо уйти подальше, Орест способен уже понять…

– Орестушка, залезь-ко в это дупло, вишь какое славное…

– А ты не станешь браниться, коли испачкаюсь? – мальчик перебежал уже через кулижку и стоит у дерева.

– Бывают в жизни случаи, друг мой, когда не испачкаться никак нельзя… Протиснешься?

– Бабушка, да оно совсем широкое!

Агриппина невольно улыбается. Она изменилась, но ведь и дуб тоже. Как обманчива детская память! Значит, места будет для троих.

Первым в дупло лезет Орест. Агриппина передает ему девочку и, подобрав юбки, залезает сама. Темнота пахнет шампиньонами. Отчего не плачет маленькая Елена? В серых глазках отражается, двоясь, кривая щель, полная яркого дневного света. Неужто ты чувствуешь мою тревогу, дитя? Пеленки недовольно шевелятся: маленькая ручка тянется к ее груди, бессильно щиплет ткань, крепко цепляется за брошь…

Брошь холодная и гладкая, пальцы ощущают каждый завиток орнамента.

У-фф! Нелли сидит на порожке, раскинув ноги по дощатому полу. Рука все еще стискивает брошь.

На сей раз даже не клонит в сон. Нелли, пошатываясь, поднялась и добралась до кровати. Она видела себя самое, младенца! Она видела Ореста маленьким мальчиком, живого!

Едва ли живет он в каком-нибудь еще камне. В камни уходит лишь память умерших. Странно… Откуда она это знает, то, что подумала сейчас? Откуда-то знает.

Но отчего никто никогда не рассказал ей о том, как спасала их бабушка? Нелли была бы ласковей с этой старухой с дребезжащим, как треснувший фарфор, голоском. Агриппина Ниловна сидела в черных высоких креслах, спиною к окну, зашторенному пунцовыми занавесками. «Оне теперь заменяют мне румяны», – загадочно сказала она маменьке. Что за глупость, подумала десятилетняя Нелли и нахмурилась, что общего у румян и занавески? Елизавета Федоровна улыбнулась, словно поняла. «Ладно уж, отпусти стрекозу, скушно ей со мной», – обронила бабушка, нюхая соль. И Нелли охотно убежала. Тогда они виделись в последний раз.

Бабушка, отчего я не знала, что ты прижимала меня к себе и бежала так, что сердце выскакивало у тебя из груди, а туфельки путались в густой траве? Теперь бы я стала сидеть с тобой и подавать тебе флаконы, слушая бесконечное ворчание.

Нелли выглянула в окно. Другое казалось ей страннее, чем то, что только что видела она бабушку, маленького Ореста и самое себя. Еле колышутся в зное купы лип, никто из погруженного в печаль дома не катается в челночке по гладкому серебристому пруду. Неужели досюда доходила Пугачевщина, неужели здесь не всегда было так мирно и так тихо? Поверить невозможно…

Нелли вздрогнула и застыла, словно околдованная Медузой. Чтоб ты треснуло, проклятое окно!! Не смотреть бы в тебя никогда, никогда!! Замуровать бы тебя кирпичами!

К воротам медленно, очень медленно приближалась крытая повозка. Нелли знала уже, кого она везет.

Глава IV

Иконы вынесены были из залы. Никто не читал псалтири. Из темного коридора, по которому уже три раза пробиралась мимо дверей Нелли, казалось, что в зале очень ярко горят свечи.

Щеки Нелли пылали еще от пустяшной, глупой ссоры. Катя, чьей храбрости Нелли всегда завидовала, уперлась, наотрез отказавшись сопровождать ее.

«Лучше пойду за скотом ходить, чем к покойнику! – воскликнула она в заключение. – И не вздумай меня неволить!»

Выходит, она, Нелли, оказалась храбрее Катьки. Да, это так, вот только почему она все бродит мимо дверей, словно маятник старых напольных часов?

Туда-сюда, туда-сюда… Довольно! Нелли разом дернула за обе дверные ручки.

Ничего страшного не было в ее красавце брате, словно задремавшем в неудобном длинном ящике гроба. Нелли захотелось разбудить Ореста, встряхнуть его за плечо. Охваченная этим порывом, она без боязни подбежала к телу.

Нет, вблизи стало понятнее, что такого сна не прервать. Слишком уж спокойно, слишком неподвижно было непривычно бледное лицо, украшенное светлыми, чуть темней, чем у самой Нелли, кудрявыми волосами. Отчего-то казался он теперь больше ростом, чем был. Нелли не понравился новый, слишком сладкий запах духов брата: прежние, фиалковые, были лучше. Как только эти противные духи за несколько дней не выветрились? Какие пустяшные мысли приходят в голову.

Нелли решительно вернулась к дверям и тщательно затворила их изнутри.

– Орест, любимый братец, – тихо произнесла она, снова став рядом. – Ты всегда думал, что я странная девочка. Тебе казалось, что я такая из-за книг. А ведь книги я вовсе забросила с тех пор, как появились мои камни. Не могла я тебе рассказать о них, а теперь, видишь, могу. Так что, сдается, я куда странней, чем ты знал.

Заколебался белый изнутри огонек ближней свечи. Ветер бил снаружи по зашторенным высоким стеклам ветвями старого ясеня. Деревянный дом поскрипывал, и пел где-то сверчок.