Ларец

Михайлов завершил уже черкать свою карту.

– Положительно, только остаток приличия препятствует мне проситься в компанию, – он с поклоном передал карту отца Модеста владельцу. – Но надеюсь все же на беседы, когда дорога вновь нас столкнет.

– Вы преувеличиваете ценность моих сведений, ибо скоро узрите все сии красоты собственными глазами, – улыбнулся отец Модест. – Однако ж нам пора.

– Экой странной человек, – заметила Нелли, прыгая в седло: день был солнечен и скучать в возке не хотелось. Тем боле, что совсем тепло.

– Я и не знала, что среди господ бывают травники, – Параша медлила захлопнуться дверкою.

– Сей не травник в твоем понимании, Прасковия. Он не лечит, но описывает травы для книг, следовательно, для него нету различия между теми травами, что ты особо собираешь, и теми, которые для тебя бесполезный сорняк. А вот досадно то, – отец Модест нахмурился, – что Нелли не послушалась меня еще в Твери. Теперь сей ученый муж будет попадаться нам по дороге, и уж переменять маски поздно.

Нелли была только рада. «Надобно купить тебе женское платье, – говорил отец Модест. – Так меньше нас запомнят дорогой. Посуди сама, зачем троим мужчинам, то есть тебе да нам с Филиппом, прислуга-девчонка?» – «Ну так пусть Парашка и оденется опять барышней», – отбивалась Нелли. «Хорошенькое дело, барышня без служанки! Нет, так уж лучше всего мальчик-слуга при двух мужчинах, да барышня с девочкой. Не упрямься, маленькая Нелли». Нелли и не упрямилась, но тянула покупку как могла. А теперь и не понадобится, и очень хорошо.

Нелли выпрямилась в седле и полетела галопом. Хорош, ах, как хорош мужской наряд, и лицо уже привыкло к дорожному ветру. А ветер играет гривою Нарда и напрасно пытается забраться в бобровую шубу.

– А ну наперегонки? – выкрикнула румяная Катя, придерживая треуголку.

– Вот надумали, лошадей в пути палить! – Роскоф сам с трудом сдерживал то ли коня, то ли себя. – Коли это и есть русский мороз, то мне он по душе!

– Ежели считать сие морозом, то соотечественникам Вашим бывшим не стоит зимою воевать с Россией! – расхохоталась Нелли.

– Что за глупая мысль! – рассердился Роскоф. – У Франции нет с Россиею границ, и делить нам нечего. Уж больно смело надо вообразить, что родится в Прекрасной Франции маниак вроде Александра Македонского да положит завоевать все на своем пути. Величье Империи – не в войнах с цивилизованными соседями, но в умножении колоний.

– Не сердитесь, Филипп, девочка просто неудачно пошутила, – подскакал отец Модест, который также был весел. – Знаю, Вам мерзка даже сама мысль о том, что новая родина может воевать со старой. Но верно и отец Ваш исходил из того, что такое едва ли возможно. Александры же Македонские, на великое щастье рода людского, рождаются редко. Едва ли следующий будет непременно француз.

– Филипп, я не хотела тебя обидеть, – Нелли подскакала поближе к Роскофу.

– Верю, милое дитя, да и не к чему держать обиды в такой день! – Роскоф протянул руку вперед.

По обеи стороны тракта простиралась долина, и лучи солнца играли на снегу, словно золотое шитье на лилейной ризе. Отдаленные избы казались уютны в огромных снежных шапках, укрывающих крыши. Воздух казался свеж, и превесело скрипели полозья возка.

Нелли не думалось теперь о том, куда и зачем им ехать. Вторая, «романова» суть, как называла она действенное начало, вновь владела всем ее существом. И суть сия наслаждалась грядущими неожиданностями дороги.

Глава III

– Смиренное нам выпадает Рождество, – заметил, спустя десять ден, отец Модест. – Ни единого городка на пути, однако ж не погнушаемся сделать крюк да заехать в деревню.

Нелли и Роскоф как ни в чем не бывало принялись с утра за ржаные лепешки и земляничную пастилу, прежде чем обратили вниманье на то, что отец Модест, Параша и даже Катя от фрыштика уклонились.

– Папенька с маменькой в сочельник обыкновенно кушают, – смущенно разглядывая темно-красный надкушенный кусок медовой сласти в руке, пояснила Нелли.

– Пустое, дитя, путешествующим пост разрешается. Сие желание добровольное.

– Сами-то небось до первой звезды ждать станете, – незнамо на кого насупилась Нелли.

– Федул, чего губы надул? Кафтан прожег. Велика ли дыра-то? Один ворот остался, – тут же задразнилась Катя.

Ближнее село оказалась всего в часе езды от тракта. Колоколенка почерневшей от ветров рубленой церковки виднелась издалека.

– У нас в каждом храме стоит теперь игрушка под названием вертеп, – вздохнул Филипп.

– А что за игрушка? – заинтересовалась Нелли под укоризненным взглядом Параши.

– Маленькой хлев без одной стены, освещаемый снутри свечкою. В нем видны младенец Христос, Дева Мария, Иосиф, ангелы и овечки с коровами. Иной раз клеят сии фигурки из многих слоев бумаги, а порою вырезывают из дерева. Но всегда они ярко раскрашены, и детей невозможно от вертепа увести. Мне казалось в младенчестве, что коли подглядывать затаившись, то игрушки начнут двигаться, как настоящие – ангелы полетят, барашки заблеют, Пресвятая Дева начнет укачивать Младенца… – Роскоф вздохнул второй раз.

– Теперь увидите Вы обычаи российских поселян, – отец Модест, нагнувшись с коня, постучал рукоятью хлыста в набухшую дверь крайней избы.

– Кого Бог посылает? – высокий мужик с проседью в бороде возник в дверях. Он стоял согнувшись, поскольку дверь была низка.

– Примете путников на Христово нарождение?

– Гость в дом, Бог в дом. За овес для лошадок приплатите? Сюда въезжайте расседлывать. – Мужик, невзирая на мороз без шапки и тулупа, шагнул под навес конюшни.

В избе ярко горела уже восковая свеча, что удивило Нелли, но никак не Парашу. Земляной пол весело поблескивал свежею желтою соломой, а на столе, покрытом белою льняной скатертью, громоздилась глиняная сулея с чем-то вроде каши. Под образами стоял, повязанный лентами, немолоченый сноп ржи. Многочисленная семья, собравшаяся в просторной горнице в нарядных одеждах, была странно молчалива. Только двое младших детей, пятилетняя девочка и парнишка лет трех, то и дело залезали под праздничный стол, подражая оттуда писку цыплят.

– Сие для того, чтобы хорошо неслись куры, – с усмешкою шепнул Роскофу отец Модест, присоединяясь к общей молитве, что начинала тощая старуха в черном вдовьем плате.

– Звезда, звезда!! – закричали наперебой еще двое детей постарше, вбегая с улицы.

– Тихо вы, озорники, – хозяйка помоложе принялась тем не менее раздавать деревянные ложки.

Кушанье оказалось размоченным зерном, сильно подслащенным медом. Нелли кое-как проглотила две ложки, изрядно пожалев, что не постилась: отец Модест кушал с не меньшим аппетитом, чем Параша и хозяева.

– Как зовется село ваше? – ближе к концу трапезы спросил священник.

– Браслетово.

– Вот странное прозванье.

– Помню я, барин-сударик, как село зачалось, и отчего назвали, помню, – степенно начала старуха. – Сказ долог, так и в святой вечер сочельный работать грех.

– Расскажи, сударыня-хозяюшка, – подольстилась Параша.

– Люди мы здесь вольные, назад тому сто лет пришли целину подымать. Вестимо дело, сперва поближе к Ширье стояли, это Камы-реки приток. Девчонкою я была, так ничего на месте села нашего не было, кроме лесу. А был у нас вдовый кузнец, да у него дочка малая, Дашуткой звали. Подружками мы с ней были. Уж лелеял он ее с горюшка, баловал. И то сказать, кузнецы народ богатый. Все девчонки босые – Дашута в черевичках, все в лапотках – она в сапожках. А на девятые именины вынул отец из укладки потаенной слиточек серебра да выковал ей браслетик, здешними камешками прозрачными изукрасил. Уж она его не снимала, хоть и не падка была наряжаться. Тихонькая девка-то была, вроде блаженной. Бывало, сидит на лужке, не шевелится, покуда бабочка на руку ей не сядет. Цветы рвать на венки жалела, смеялись мы над ней. Беленька была, вроде тебя, – старуха кивнула на Парашу. – Только кузнец-то в тот же год взял да женился. Красивую взял, один изъян – глаза-то больно близко друг к дружке, навроде медвежьи. Вроде и не бивала падчерицу, да только кто бьет, тот зла не таит. Через год родила мачеха сынка, да назвала по-медвежьи, Михайлой. А кузнец вишь все хвастал, что приданое дочке справит, не хуже купца какого. Вот и стала мачеху жаба давить, что не все наследство сынку перейдет.