Латунное сердечко или У правды короткие ноги

Греф быстро взглянул на Кесселя – так быстро, что ему не пришлось даже прерывать начатую линию, – но этого взгляда ему было достаточно, чтобы убедиться: Кессель готов упустить рычажок Он тут же отозвался, не отрывая взгляда от ватмана:

– Когда разница составляет меньше часа, это и называется страсть?

– Примерно так, – вздохнул Кессель, откидываясь на спинку кресла.

– Да, но как это описать? – спросил Греф.

– Разве только стихами, – согласился Кессель.

– Нет, – возразил Греф, – Стихами тоже нельзя. Это… Как ты сам сказал, это нечто иное. Скорее, сюжет для гобелена.

– Да, – сказал Кессель, – ты прав. Это гобелен. Черный Замок и все прочее… Да-да. Но Юлии там нет, есть только едва намеченный контур. Тебя, кстати, не удивляет, что я, такой ненавистник всяких южных стран, поехал с Юлией именно в Тоскану?

– Такой гобелен, наверное, можно было создать только в Тоскане…

– Сначала я предложил ей: поехали в Скапа Флоу.

– Куда?

– В Скапа Флоу. Совершенно дикий уголок: зеленое море да скалы, будто покрытые ржавчиной…

– В Шотландию? Зимой?

– Именно зимой! Когда туман покрывает…

– Я где-то читал, что даже среди больших любителей северных стран мало кто способен по достоинству оценить красоты шотландского побережья…

– Может быть, но главное – Юлия сказала, что боится морской болезни. А потом она предложила Тоскану. И оказалась права. Она вписалась в замок Кастельнеро как та самая недостающая фигура на гобелене.

– Она уже была там раньше? Приезжала?

– Нет. И больше никогда не поедет. Знаешь, как разбивают бокал, чтобы из него не пил больше никто другой…

– Ты что, спалил Кастельнеро? Чтобы больше никто не привез туда свою Юлию… – Греф снова бросил чертить и обернулся к Кесселю – Изумительная картина! Я ее так и вижу. Вечереет. На западе громоздятся тучи. И – великолепный акт вандализма: Кастельнеро пылает, огонь пощадил лишь кипарисы… Подожди, не прерывай меня, – сказал Греф, – я хочу дорисовать эту картину. В замке, среди палящего жара, в последний раз оживает и корчится гобелен. И кажется, будто фигурка Юлии с криком боли пытается вырваться из пламени, но оно уже охватило гобелен и тот мгновенно исчезает в его прожорливой пасти. – Греф снова вернулся к работе: – Отныне и до тех пор, пока… – он задумался на минуту, но тут же продолжил: – …Пока бессмертные звезды и сияющий Феб-Аполлон не сойдут с предначертанных им путей, эти древние стены не испытают такого жара любви, какой подарила им Юлия… Или что-нибудь в этом роде. Да, такая картина стоит восьмидесяти шести тысяч. Замок хоть был застрахован?

– Мы его не поджигали. Замок цел. Но Юлия больше туда не приедет. И я не приеду – ни с ней. ни с кем-либо еще. Хотя я понял это, пожалуй, только сегодня. Мне даже кажется…

Альбин Кессель запнулся.

– Я тебя слушаю, – сказал Греф.

– С тех пор мне кажется, что в моей жизни все уже свершилось. Альбин Кессель испытал все, что было ему предначертано. Его дело закрыто.

– И ты с тех пор даже не писал ей?

– Почему же, писал.

– Но она не отвечала?

– Отвечала. Но однажды она написала, что чувствует себя несчастной и неспокойной. Несчастной, потому что она не со мной, а неспокойной, потому что у нас с ней получается «тайная связь». А мы с ней связаны настолько более высокими и прочными узами, что тайная связь между нами просто неуместна… Кроме того, без нее она по крайней мере будет чувствовать себя только несчастной.

– Она – умная женщина, – заметил на это Греф – А ее муж, он что-нибудь заметил?

– А она ему однажды взяла и все рассказала.

– Все?

– Ну, почти все. Она сказала, что наконец встретилась с человеком, которого давно знала и ждала, и провела с ним неделю в Тоскане, и что с этим счастьем ничто и никогда не сможет сравниться…

– И что же он?

– Она рассказывала минут сорок. Это было в субботу, уже ближе к вечеру – Юлия мне все это описала. По телевизору шла спортивная передача. Через сорок минут он встрепенулся и спросил: «А? Что ты говоришь, дорогая?» – »Ничего», – ответила она. Тем дело и кончилось.

– Он что, ничего не слышал?

– Видимо, так.

– Ну хорошо, – продолжал Греф, – а Рената? Ты ей что-нибудь говорил?

– Нет. Но вовсе не по той причине, по которой миллионы мужей не говорят миллионам жен, что ездили с… – Кессель остановился, собрался с духом и начал заново: – Что ж, по-твоему, я должен был сказать Ренате, что после знакомства с Юлией я специально и совершенно сознательно выбирал сначала Линду, потом Вильтруд, а потом и ее самое, то есть саму Ренату, потому что они похожи на Юлию? И что я женился на ней только потому, что думал: Юлии мне не видать, поэтому я выбираю ту, которая больше всех на нее похожа? Разве я мог сказать это Ренате?

Еще позже, примерно год спустя после этого разговора. Вермут Греф в последний раз вспомнил о Юлии. Этот разговор он начал сам, чего за ним вообще никогда не водилось. И было это не во вторник, а в четверг утром: Кессель и Греф ходили в Дом художника на какую-то выставку, где провели больше часа, после чего зашли в «Китайскую башню».

Был конец июля. В Английском парке почти не было народу. Не было ни студентов, у которых уже начались каникулы, ни пенсионеров, которые не любят гулять, когда жарко. На лужайке у ветряка, правда, стояли и сидели хипари неизвестного пола, наигрывая музыку, которую считали индийской, но больше не было никого. На открытой площадке перед «Китайской башней» было занято всего три столика, за которыми сидело в общей сложности шесть человек: за одним – Альбин Кессель с Вермутом Грефом, за другим – супружеская пара с ребенком, судя по языку, французы или бельгийцы; ребенок, вертлявый мальчуган лет восьми, пару раз чуть не опрокинул свой бокал с лимонадом, За третьим столиком сидел пожилой господин и читал в полный разворот газету – «Файнэншел Таймc».

У входа в саму «Башню» стоял измученный жарой официант с переброшенной через руку салфеткой. Второй официант, помоложе, привинчивал к крану садовый шланг, очевидно собираясь полить цветы, стоявшие в больших кадках и образовывавшие как бы естественную границу площадки, до наступления послеполуденной жары.

Греф и Кессель молча пили пиво. Кессель наблюдал за молодым официантом. У того что-то не ладилось. Он уже несколько раз пытался пустить воду, но вода не шла. Официант поворачивал наконечник вправо и влево, но из шланга по-прежнему не вытекало ни капли.

Он положил шланг на землю и пошел к своему старшему – видимо, за советом. В этот момент вода пошла. Брошенный шланг с открытым затвором ожил и забился на земле, разнося во все стороны целые водопады. Молодой официант, мгновенно промокший с ног до головы, бросился к наконечнику, однако укротить шланг ему удалось далеко не сразу, потому что тот хлестал по земле, точно бич. В конце концов он ухватил шланг посередине. Перебирая руками, он с трудом добрался до наконечника, но затвор, видимо, заело, потому что струя не унималась. Не зная, что делать, официант сначала направил шланг вверх – старший официант тут же спрятался в ресторане, – а потом вниз. Мелкая галька, устилавшая землю, под напором воды брызнула во все стороны, так что какое-то время официанта даже не было видно.

Сдавшись, официант выпустил шланг, и тот забился на земле с еще большей яростью, извиваясь и шипя. Наконец он сделал то, что надо было сделать с самого начала: побежал к крану. Правда, ошарашенный и мокрый, он не сразу вспомнил, куда бежать, и снова потерял время, но потом сообразил и двинулся вдоль шланга, следуя его извивам. Добравшись до крана – большой Т-образной железяки, торчавшей из коротенькой колонки возле самого дома, – официант повернул его, и струя иссякла. Шланг обмяк и замер, испуская последние ручейки.