Лавандовая комната
Шрифт:
Боньё, 24.12.1992
Мама приготовила тринадцать десертов. Разные орешки, фрукты, изюм, двухцветная нуга, масляное печенье с коричным молоком.
Виктория лежит в люльке. У нее розовые щечки и любопытные глазки. Она похожа на своего отца.
Люк больше не упрекает меня в том, что я ухожу, а Виктория остается, а не наоборот.
Она станет настоящим «южным огнем», она вся так и светится!
Я попросила Люка дать прочитать этот дневник Жану, если он все
Мой маленький «южный огонь»… Я провела с Вики всего сорок восемь дней, а так хотелось бы, чтобы это были долгие годы. Я представляла себе столько жизней, которые ждут мою дочь!
Дальше за меня пишет мама, потому что я не могу уже даже держать ручку. Все свои силы я израсходовала на то, чтобы успеть еще раз попробовать все тринадцать десертов, а не делить третий, поминальный кусок хлеба с нищими…
Как медленно, как тяжело приходят мысли.
Слов становится все меньше и меньше. Они все куда-то ушли.
Куда-то очень далеко. Остались только цветные фломастеры среди простых карандашей. Только огни в темноте.
Как много любви в этом доме!
Все любят друг друга и меня тоже. Все такие смелые и так влюблены в ребенка.
(Моя дочь хочет подержать свою дочь. Манон и Виктория лежат вместе. В камине потрескивают ветки. Пришел Люк и обнимает своих девочек. Манон подает мне знак, что хочет еще что-то написать. У меня ледяные руки. Муж принес мне рюмку коньяка, но пальцы все равно никак не согреются.)
Дорогая Виктория! Дочь моя! Милая! Это было очень легко – принести себя в жертву тебе. Да. Посмейся над этим. Тебя всегда будут любить.
Остальное, доченька, о моей жизни в Париже, ты прочтешь потом. Постарайся понять меня и не осуждать.
(Манон совсем обессилела и перешла на шепот, я записываю лишь то, что мне удается расслышать. Она вздрагивает каждый раз, как только где-то открывается дверь. Она все еще ждет его, этого мужчину из Парижа. Она все еще надеется.)
Почему же Жан не приехал?
Слишком больно?
Да. Слишком больно.
Боль оглупляет мужчину. Глупый мужчина легче поддается страху.
Рак жизни – вот что было у моего ворона.
(Моя дочь тает на глазах. Я пишу и стараюсь не плакать. Она спрашивает, доживет ли до утра. Я лгу ей и говорю: да. Она говорит, что я, как и Люк, лгу.
На несколько минут она засыпает. Люк берет на руки ребенка. Манон просыпается.)
Письмо он получил, говорит мадам Розалетт, добрая душа. Она позаботится о нем, насколько это в ее силах, насколько он позволит «заботиться о нем». Я говорю ей: «Это гордость! Глупость! Боль!»
Она пишет, что он разбил всю мебель и словно окаменел. Словно умер.
Ну, значит, мы опять вместе.
(Моя дочь рассмеялась.)
Мама написала что-то такое, чего не должна была писать.
И не хочет показывать мне написанное.
Мы ползем уже последние метры.
А что мне еще остается? Молча лежать обряженной в лучшее белье и ждать, когда Безносая замахнется своей косой?
(Она опять рассмеялась и закашлялась. За окнами снег укрыл кедры белым саваном. Боже, я ненавижу Тебя, потому что Ты отнимаешь у меня дочь и оставляешь мне ее дитя, чтобы усилить скорбь. Как мне жить дальше? Или Ты думаешь, что это очень просто – заменить мертвую дочь внучкой? Как заменяют сдохшую кошку новым котенком?)
Может, и в самом деле нужно жить, как жил, до последней минуты, потому что именно это и бесит смерть – жизнь до последнего глотка?
(Моя дочь опять закашлялась. Прошло минут двадцать, прежде чем она опять заговорила. Она с трудом подбирает слова.
«Сахар», – произносит она. Но это не то, что она хотела сказать, и она сердится.
«Танго», – шепчет она.
«Дверь на тирамису!» – кричит она.
Я знаю, она имеет в виду дверь на террасу.)
Жан. Люк. Вы оба…
В конце концов… я просто выйду из дому…
В свою лучшую комнату, в конце коридора…
А оттуда в сад… И там я стану светом и пойду куда захочу…
Я смотрю иногда, вечером, на этот дом, в котором мы жили вместе…
Я вижу тебя, Люк, любимый мой, вижу, как ты бродишь по комнатам, а тебя, Жан, я вижу в других…
Ты ищешь меня…
В закрытых комнатах ты меня, конечно, уже не найдешь…
Посмотри сюда, наверх!
Подними голову – я здесь!..
Подумай обо мне и произнеси мое имя!
То, что я теперь далеко, ничего не изменило.
Смерть, в сущности, ничего не значит.
Она ничего не меняет.
Мы навсегда останемся друг для друга тем, чем были.
Подпись Манон была бледной и бесплотной. Через двадцать лет Жан Эгаре склонился над родными каракулями и поцеловал их.
44
На третий день мистраль кончился как по мановению руки. Так было всегда. Он рвал гардины, гонял по углам полиэтиленовые пакеты, заставлял собак заливаться лаем, а людей слезами.
И вот он мгновенно исчез, а вместе с ним и пыль, застарелый зной и усталость. Курортный край сбросил с себя, как несвежую одежду, туристов, наводнявших города и деревни, наполняя их лихорадочной, голодной суетой. Люберон вернулся к своему привычному ритму жизни, подчиняющемуся лишь циклам природы. Цветение, сев, совокупление, терпеливое ожидание, сбор урожая – все делается, все происходит когда надо и как надо, без колебаний и промедлений.