Лавина (сборник)

— Вы не хотите этим заняться? — спросил завотделом.

— Нет. Не хочу.

— Почему? — поразился зав.

— У меня дочь заболела. Поэтому.

— Дети обязательно болеют, — объяснил зав. — Иначе они не растут.

Беспечность зава как бы снимала опасность с Ани. Дескать, не она первая, не она последняя. Веронику гораздо меньше устроили бы сочувствие и испуг.

— А что с девочкой? — уточнил зав.

Вероника сказала диагноз.

— Это Егоров, — с той же легкостью отозвался зав. — Вы должны выйти на Егорова. В отделе науки должен быть его телефон. Он у нас несколько раз выступал на научных средах.

— Егоров? — переспросила Вероника.

— Это гений. Последняя инстанция перед Богом. Стойте здесь, никуда не уходите. Я вам сейчас принесу его телефон.

Зав исчез, будто испарился. Ему было легко двигаться, потому что у него был дефицит в весе. Он весил на двадцать килограмм меньше, чем принято при его росте, и поэтому мог подпрыгивать и парить в воздухе.

Вероника стояла обескураженная. Действительно, как можно было при ее танковом устройстве пустить Аню в поток, когда существует гений Егоров, который может то, чего не может никто.

Зав принес бумажку с телефоном из семи цифр — код от сейфа, в котором лежит Анина жизнь и ее, Вероникино, бессмертие.

Вероника вошла в свой кабинет, тут же набрала семь цифр, секретарша Егорова тут же соединила. Вероника услышала голос человека, который торопится, но не просто торопится, спасается бегством из пожара, а вокруг него все горит, трещит и рушится, и если он сию секунду не выпрыгнет в окно, то на него сверху упадет горящая балка. А тут еще звонит телефон и надо разговаривать.

— Да…

— Здравствуйте, — растерянно произнесла Вероника. Она не умела разговаривать, когда ей не были рады. А ей не были рады. Это очевидно.

— Кто это? — отрывисто, торопливо, напряженно.

— Меня зовут Вероника Андреевна Владимирцева. Я мать девочки Ани Владимирцевой, трех лет.

— Короче, — приказал Егоров.

— У нее вульгарный пиелонефрит или врожденный порок почки…

— Запишитесь на консультативный прием. С собой должны быть рентгеновские снимки.

Разговор был окончен.

— Их нет! — выкрикнула Вероника, чтобы продлить разговор. Чтобы Егоров не положил трубку.

— Сделайте.

— Это невозможно! — снова выкрикнула Вероника.

— Почему? — удивился Егоров, и впервые она услышала человеческие интонации.

— Надо класть в больницу.

— Положите.

— Она не лежит.

— Это несерьезный разговор.

Егоров положил трубку, и затикали короткие, равнодушные гудки отбоя.

Вероника зарыдала. Зав стоял рядом. Его трясло. Ему казалось, будто он схватился мокрыми руками за оголенные провода: столько накопилось в воздухе страстей, так высока была концентрация отчаяния.

Вероника рыдала, положив лицо на стол. Рухнул лик надежды, снова приблизилась козья морда страданий.

— Мне выйти или остаться? — спросил зав.

Помощь могла выразиться в том, чтобы остаться и позвонить самому либо убрать себя и дать Веронике справиться и собраться.

Вероника махнула рукой, что значило: уйти. Зав послушно вышел, но остался стоять возле дверей, чтобы никого не пускать в кабинет. Он стоял с потерянным лицом. Чужое горе достало его сквозь врожденную беспечность, доставшуюся ему по женской линии, через мать и бабку.

Вероника перестала рыдать и просто лежала лицом на столе. Потом подняла лицо, посмотрела на часы. Без четверти три. Она дала себе еще десять минут. Сидела безучастная, отключенная от всего, глядя перед собой и ничего не видя. Когда часы показали без пяти три, она подвинула к себе телефон, набрала номер Егорова, услышала секретаршу.

— Кто спрашивает? — мягко поинтересовалась секретарша.

— Газета. — Вероника назвала свою газету.

— Одну минуточку.

Вероника снова услышала егоровское «да».

— С вами говорит газета, — сухо отрекомендовалась Вероника и еще раз назвала свою газету. Ей было безразлично: торопится Егоров или не торопится, поспевает или опаздывает. Интересы газеты на уровне государственных интересов, а больница — это часть государства.

— Да, — снова повторил Егоров, и это было совершенно другое «да». Это новое «да» означало: слушаю, слушаю вас внимательно, я готов все бросить и выслушать вас от начала до конца…

— Я хочу написать о вас очерк под рубрикой «Люди нашего города». Для этого мне понадобятся ваши три дня, скажем: вторник, среда, четверг, — потребовала, почти постановила Вероника.

— Что значит «мои три дня»? — не понял Егоров.

— Это значит, что я должна быть возле вас три дня полностью, с утра до вечера. Мне нужен ваш день в срезе.

— А ночью? — пошутил Егоров. Теперь он робел и пробивался к человеческим интонациям.

— А вы и ночью работаете?

— Нет. Ночью я сплю.

— Значит, ночь не нужна. Во сне все одинаковы. Когда я могу прийти?

— Сегодня понедельник. Значит, давайте завтра. Я начинаю свой день в восемь пятнадцать.

— Записываю.

Егоров продиктовал адрес больницы и принялся растолковывать: как удобнее добраться на общественном транспорте.

— Шофер найдет, — сдержанно прервала его Вероника, давая понять, что она относится к иному социальному статусу и не из тех, кто ездит на метро, а потом спрашивает у прохожих, заглядывая в бумажку: где такая-то больница, и такой-то корпус, и такой-то кабинет.

Она опустится на сиденье машины возле своего подъезда и поднимется с сиденья возле нужного ей подъезда. В промежутке будет смотреть перед собой, на бегущий мимо город, и обдумывать планы на предстоящий день или не думать ни о чем. Просто смотреть.

Когда зав заглянул в комнату, он ничего не понял. Вместо сломленной в плаче Вероники сидел маленький портативный танк, отделанный натуральным шелком и прибалтийским янтарем. Моторы его были разогреты, жерло направлено на цель.

— Ну так чего, займешься зайцем? — беспечно спросил зав.