Лавка нищих. Русские каприччио

История была о том, как во время Отечественной войны, после взятия города Мелитополя, наши солдаты обнаружили громадные чаны с вином. Они пили полночи без просыпу и падали в чаны. А один четырнадцатилетний паренек, которого вовремя не остерегли – в чане с вином утонул. Он был такой же как и отец артиллерист-разведчик и воевал очень старательно.

После того как паренек утонул, из чанов больше никто не пил.

«Почему?» – спросил ты тогда у отца. «Сыновья – главное в жизни», – сказал отец и легонько хлопнул тебя по шее. «А тот, что утонул в чане, он чей был сын?» «Тот? Тот был ничей. Потому-то наверное и утонул. А может, не поэтому. Может, главное, чтоб сын был, как сын, и не был, как баба». «А тот, что утонул – он был, как баба?» «Нет. Не совсем. Хотя что-то такое бабье в нем вроде проскальзывало...»

Ты оглянулся назад. Кабачок тонул в тумане, но тебе показалось: он погружается в воды Шпрее, уходит на дно!

Тихое сиянье тумана. Ласково-пьяный ток мыслей. Гибкая философия возраста.

Прозаические рифмы (они же, заголовки событий) как соль рассказа. Сладостные курсивы образов, слов.

Туман лег сильней. Вы переправились через Шпрее. Вылезая из лодки, конечно, промокли. Шпрех тут же сиганул куда-то в подворотню и был таков.

Ты не успел ничего крикнуть ему вослед. Не успел предупредить: если не бросит заниматься дурным делом, ты найдешь его родителей и все им расскажешь. Не успел сказать, что он маленький русский олух, и скоро станет вторым Дипешем, то есть печальным гомиком-перестарком, а мог бы стать грамотным и веселым европейским парнем. Не успел потому, что внезапно понял: если бы не Шпрех и не его дружок Дрилло, ты бы сейчас уныло дремал в поезде. А так.

А так, пелена с глаз твоих спала и они открылись чуть шире. В обзор стали попадать вещи и явления – до того пролетавшие мимо, не уясненные. Поезд, на который ты все-таки успел, летел на юг, и ты видел туманные глубины Германии, ощущал на щеке чисто пламенеющий воздух саксов, предчувствовал трепетно и загадочно шумящие деревья древнего Липска.

Взгляд твой падал и дальше, убегал южней: к островкам солончаков, к степным оврагам. Где нет лихорадки и гриппа, и никто не тонет в громадных чанах с вином. Нет вообще ничего, что напоминало бы человеку о скором развеществлении его жизни.

Зато есть то, что напоминает о дивном и неслыханном существовании, которое уже дано деревьям, и которого человекам лишь предстоит достичь. О существовании, не имеющем привычных ступенек возраста. О существовании, слетающем в бездны медленней липовых сердечек-листов. О существовании, где убеганию от самого себя, от своего пока неопределимого – то ли послеюношеского, то ли предстарческого – возраста дают настоящее имя: называя не бегством, а возвращением!

Ведь убегая на юг, ты бежишь на север. Убегая на запад – бежишь на восток. И спешишь возвратиться, чтобы опять бежать себе же навстречу, ясно ощущая: этот круговорот бегств и есть вечный двигатель твоего внутреннего и внешнего бытия.

Где-то с таким вот истинным, а вовсе не разграфленным в конторах и консульствах бытием – ты еще столкнешься.

Может, в Москве. Может, снова в Берлине.

БЕДНЫМ ВОЙДУ Я – ВЫЙДУ БОГАТЫМ

Я слышал, как эту песню пел молодой мусорщик. Он был немного не в себе, произносил всего полтора десятка слов, махал руками, постанывал, иногда выкрикивал в лицо своему отцу – тоже мусорщику – какие-то нелепицы, иногда, собрав побольше слюны, россыпью плевал в прохожих.

Мы жили тогда в поселке З. Поселок был заводской, небедный, втихаря приторговывал ворованной или выписанной по смешной цене армированной пленкой. Места наши были – по словам одного бандюка, спешно занявшегося торговлей – «с глушачком». То есть, что в этих местах ни случись – все заглохнет, все порастет травой, и не будет ничего слышно годы, а то и десятилетия...

Мусорщики приходили из дальней деревни. В этой деревне не было электричества, не было магазина, не было природного газа, была лишь одна улица в восемь домов и неработающая продуктовая палатка.

Сбором мусора, его сортировкой и самим мусоросожжением занималась вся семья: мать, отец, две дочери, сын. Мусорщиками они стали недавно и занятием своим в родной деревне – по словам тех, кто знал их близко, – сильно хвастались. В нашем же богатом и вполне обихоженном поселке они вели себя по-другому: жестко, зло. Отец их все время собачился с выносящими мусор, сын – как уже говорилось – плевался, дочери – кривлялись. И только мать, тихая безобидная пьянчужка ходила чуть слышно, бормотала что-то непонятное мягко, со всхлипом.

Я тоже злился на мусорщиков. И поэтому мусор выносить не любил. Однажды чуть не подрался со старшим: не в тот бак выкинул старые штаны.

Мусорщики у железных баков дежурили часами, иногда – днями. Оно и понятно: выкидывали всякое, бывало, вполне приличные вещи. Семья мусорщиков все отходы жестко сортировала. Того же мусорщики требовали и от нас.

Неподалеку от мусорных баков стоял наполовину обугленный, а северным своим углом полностью обрушившийся деревянный дом. Они и оттуда что-то носили. А на сам дом все время указывали руками, словно хотели в нем жить, или наоборот: хотели срыть стены, разворотить фундамент, зачистить занимаемое домом место до самой до земли.

Предполагаемое соседство с мусорщиками раздражало. Поэтому я на них злился, не хотел о них думать, не хотел даже рядом пройти! Мусорщики мешали моему человеколюбию, подрубали на корню уравновешенность, убивали с трудом сохраняемую веселость, словом, не вписывались в картину новонаступающей жизни (я готовился к переезду в Москву).

Так бы я в столицу и переехал, ничего о мусорщиках не зная, из памяти их потиху-помалу вытравляя, когда б не случай.

Тут надо заметить: всякий случайчем-нибудь да подготовлен. Случайготовится долго, а налетает нежданно, враз. Это нас обманывает, и мы часто представляем жизнь всего лишь цепью случайностей. На самом деле жизнь – цепь таинственных закономерностей. И цепь эта, скрытая от нас нашим же высокомерием и верхоглядством – безусловно реальна. Отсюда любой рассказ о случае– это неосознанное, а иногда вполне сознательное приоткрытие тайных пружин бытия...

В деревню мусорщиков – Похвиснево – я попал случайно. Искал подходящий лес, чтобы поправить, а потом повыгодней продать собственный деревянный сарай.

В Похвисневе мне указали на один из домов. Это и был дом мусорщиков. Меня они, однако, не узнали, или не захотели узнавать.

В доме все было не так, как это можно было себе представить: радужные, сине-красно-желтые и даже лиловые индийские циновки на полу, местного обтеса, некрашеная, но очень надежная мебель, новенькие, стальные запоры на дверях... на окнах.

Но самое удивительное – в доме было очень тихо: отец молчал, сын напевал едва слышно, мать – то ли пьяненькая, то ли трезвая – дремала, дочери судачили о чем-то полушепотом.

Быстро условившись насчет леса – «вывозите сами, деньги – вперед, место Аленка покажет» – я вышел на деревенскую улицу.

Аленка – старшая дочь, лет восемнадцати-двадцати – шла сзади.

– Как зовут твоего брата? – спросил я, обернувшись. Она не ответила. Однако, чуть погодя, догнала меня и без всякой видимой связи сказала: