Лавка

Как мы уже знаем, Ленхен научилась делать венки и бумажные розы, при посредстве которых те, кто остался в живых, чтят своих усопших, хотя самим усопшим от почтения не холодно и не жарко. Судя по всему, Ленхен тоже приходит к этому выводу, ей наскучивают попытки взлететь повыше, ее засасывает омут традиции, и она поступает в сукноваляльную мастерскую — патриархальное такое заведение, где хозяйка по многу раз на дню заглядывает в цех и спрашивает:

— Стараетесь, девоньки?

— Стараемся, стараемся, — гласит ответ.

Девонькиизготовляют ремиз,который на других фабриках подвергается дальнейшей обработке. Ремизницывоображают, будто стоят высочей,чем работницы на больших фабриках. Они ходят на работу распарадившись, они носят жестяные кувшинчики с ячменным кофе на ладони, обернув их в бумагу, как букет, а когда они шествуют по улице, с обеих сторон которой по канавам (в Гродке канавы называют бараками) стекают в Шпрее вонючие отходы красилен, они идут не на работу, они идут в заведение.Они хотят, чтобы их считали немецким дамам,но сами себя называют кумпанкамина полусорбский лад. Мать — полная сорбка. Дома она должна говорить со своими родителями по-сорбски, но при людях она пытается выглядеть как немка, хотя это не до конца удается, а что не удалось ей, она охотно воплотила бы в нас, ее бы очень порадовало, стань мы малость поприличнее и понемечнее,но любая попытка матери превратить нас в городских детей пресекается деревенскими детьми, с которыми мы имеем дело.

В Босдоме не принято спрашивать, когда чего-то не поймешь: «Простите, как вы сказали?» В Босдоме спрашивают: «Ты чего сказал?» — или еще проще: «Чего?» Один раз, уже имея на своем счету несколько прочитанных книг, я чего-то не расслышал и нарочно переспросил: «Простите?» Ребята высмеяли меня и забросали конскими яблоками. Я преступил местный закон. В Босдоме не признавали ни меня,ни тебя,во всех случаях это было только менеи тебе.Я и по сей день, когда приеду в родную деревню, не осмеливаюсь даже ненароком сказать «меня», я не хочу, чтобы собеседник отвернулся и изрек: «Эк заважничал! Нет, с им теперь каши не сваришь!»

Но вернемся же наконец обратно в лавку! Дедушка у нас в Босдоме просто помолодел. Он в зависимости от потребностей изображает мелкого земледельца, кучера, управляющего, дворника, а когда погода плохая либо нужны лишние руки, подсобляет и в пекарне. Непривычную для себя работу он некоторое время оглядывает со всех сторон и говорит: «Ну, с тобой-то я справлюсь!» Потом оглядывает другую работу и говорит: «И с тобой тоже справлюсь!» Он натаскивает уголь для хлебной печи в выемку для ног, пробует себя при формовке хлеба, надев синий кучерской фартук, и в запорошенных мукой очках ставит хлебы на лотки, спрыскивает их водой и следит за ходом выпечки.

По утрам он задает корм лошади и чистит ее, а бабусенька-полторусенька с помощью сосновых щепок разводит тем временем огонь в приземистой кухонной печи. Запах горящей сосновой щепы — это ладан моего детства. Он сродни запаху подпаленных еловых веток на рождество.

Густой утренний туман заполняет двор. Голубятня и амбар обратились в водяную пыль. Я вполне могу себе представить, как выглядел тот день, когда на Земле еще не было никаких предметов, когда все еще не имело очертаний, тот самый день, о котором повествуется в Библии.

Бабусенька-полторусенька подогревает в кастрюльке оставшийся со вчерашнего ячменный кофе, разливает его по нашим чашкам, забеливает молоком, отпивает светлый напиток маленькими глотками, находит, что для нас, детей, он слишком горяч, и дует прямо в чашку.

Моей матери не нравится это дутье. Она весьма начитанна по части бацилл.

— Я прям вижу, как ихние шарики прыгают в ваши чашки! — говорит она и пытается привить нам побеги своего негодования, но о каком успехе может идти речь, когда она, теоретик требуемого от нас негодования, по утрам еще спит, уступая реальную жизнь практику?

Я сижу у себя в кабинете, закрываю глаза и вижу, как бабушка снимает пробу с кофе на босдомской кухне, правой рукой она подбоченилась, левой держит чашку, красные щечки раздуты от усердия, словно у ветров, летающих над нашими полями.

Покуда мы сидим в школе и узнаем от Румпоша, что три мешка картошки плюс два мешка картошки — это будет столько мешков картошки, сколько у нас пальцев на одной руке, бабушка обихаживает свинью, безрогую козу, выполняет за мать черную работу, сидит на скамеечке перед печкой и чистит картошку. Ранний покупатель приводит в движение колокольчик, и колокольчик отвечает недовольным дребезжанием. Мать еще спит либо пребывает где-то в глубине дома, делает уборку в комнатах, вытирает пыль с серванта. Бабусенька-полторусенька сбрасывает фартук из мешковины, семенит в лавку и встречает покупателя, как раньше в собственной лавке в Гродке:

— Здрасте! Чего нынче стряпать-то будем?

Бабусенька и Ханка балуют и ласкают нас, детей, взапуски. Вдобавок нас озаряет благословляющая улыбка матери. Какое-то время мы живем в настоящем раю, это чувство мы уносим с собой как образец в те смутные времена, которые нас поджидают, и мне понадобится много, очень много лет, чтобы снова найти дверь в этот рай.

На Лесной улице в Гродке купец по имени Штерц, человек с синим носом, продает товары для сельского населения. В витрине его магазина висит табличка, сообщающая «Утешенье для сердца ты получишь у Штерца». Это сообщение сочинилучитель гимназии, вдохновясь котбусской очищенной.

Покуда крестьянские жены делают покупки, их мужья ищут в распивочной у Штерца утешение для сердца. После этого лошади на обратном пути, бывает, понесут, и не потому, что тоже приложились к бутылке, а потому что действие напитков, которое теперь совершается в кучере, передается лошадям при посредстве рукоятки от кнута и ременной плетки. Роковые потусторонние силы не слишком привередливы в выборе того материала, с помощью которого они расходятся по свету.

«Магазин товаров для сельской местности» синеносого господина Штерца, на который моя мать поглядывала еще молоденькой девушкой из окна родительской квартиры, навсегда сохранился у нее в голове как образец для подражания. И первая предпринятая матерью попытка подражания — это продажа бутылочного пива.

Будто черные вечерние жуки, выползают в степь шахтеры из-под земли. Чтобы одну шахту можно было отличить от другой, им всем дали человеческие имена: есть шахта Франци шахта Луиза,шахта Августаи шахта Марга.Такие имена носят дети и внуки владельцев. Фамилия владельцев — фон Понсе. Они образуют семейное акционерное общество, Наследники фон Понсе. Из шахтеров ни один даже и в глаза не видел Луизу, в шахту которой он ежедневно спускается.

Шахты расположены километрах в двух-трех за Босдомом. Одна называется Феликс,другая — Конрад.Шахтеры из окрестных деревень по дороге домой неизбежно проходят через нашу деревню, и при этой оказии у них частенько вспыхивает желание завернуть в трактир и выполоснуть угольную пыль из глоток. Шахтеры работают в три смены. Мы называем их сменщики.Для трактирщицы Бубнерки сменщикисуть злостные должники. Она не старается гостеприимно обласкать их, напротив, она порой вздорит с ними, если они сплевывают на свежевымытый пол.