Лавка

Ну и ладно. Но пастор Кокош, он-то ведь человек, а у человека должен быть стыд. Ничего подобного, Кокош, оказывается, уезжал, чтобы подыскать фрейлейн Зегебок новое место. Для начала он побывал у суперинтенданта в Гродке, где сообщил, что его совратили с пути истинногои виновен он только наполовину.

— Шуперинтендент, надо быть, его проштимши, — говорит Шеставича.

Пастор Кокош — церковный функционер по профессии.

— Таким все грехи с рук сходят, только бы они на ученье не замахивались, — говорит Эрих Шинкель, председатель местного ферейна. Говорит он так, может, из зависти, потому что сам тоже функционер, но без жалованья.

И впрямь, своей надгробной речью над могилой старой Кузнечихи пастор по новой втирается в доверие к суперинтенданту.

— Есть люди, — изрекает пастор, — кои утверждают, что человек, будучи опущен в могилу, гниет там и становится добычей червей, такие люди способны отрицать и царствие небесное, куда человек попадает после смерти. Истинно говорю я вам, те нечестивцы и впрямь не попадут на небо, им остается только возблагодарить червей, если те ими не побрезгуют.

Затем пастор выдвинул другой ящичек своей души и извлек оттуда более нежные трели. Он заговорил о цветущих медвяных лугах. Редко кому удается заснуть вечным сном на постели более прекрасной, нежели та, на которой упокоилась старая Кузнечиха, — на лиловом вересковом ковре. У пастора Кокоша делается мечтательный вид, он ныряет в поэзию не столь высокого полета, чтобы доказать с ее помощью своей пастве: взгляните, о, взгляните же, я тоже человек и тоже мужчина.

— Ему бы покаяться, а он нам байки плетет, какой, мол, вереск из себя красивый. Ему б одну штуку оттяпать — и вся недолга, — гневается мужебаба Паулина.

Люди говорят, будто Паулина взнуздываетсвоего мужа, как захочет. Паулинин муж — это сын Шеставичи, он прошел ученье у отца и тоже стал каретником, но денег, которые ему платил отец, Паулине показалось маловато. Она погнала своего Фрицко в шахту. Воротясь с работы, Фрицко должен снимать сапоги еще во дворе, а потом уже в носках заходить в горницу. Едва он поужинает, Паулина уже гонит его в мастерскую к отцу:

— Два обода ты еще запросто успеешь согнуть.

И горе бедному Фрицко, если он не выполнит, что она велела. К примеру, однажды он засиделся с дружками в трактире у Бубнерки и пришел домой под хмельком, так Паулина потом его излупцевала, даже не дав ему скинуть с плеч рюкзак.

— Ну уж нет, в энтую церкву вы мене и на двух волах не затянете, — сообщает Паулина после похорон. — И чтоб меня Кокош отпевал — да ни в жисть, лучше пусть меня на помойку выбросят.

Похоронами старой Кузнечихи завершилась принадлежность Паулины к церковной общине, а для меня — надежда на зачисление в частную школу. Поди угадай, какой важной птицейя бы мог заделаться, доведись мне посещать эту школу. Может, я занимал бы хорошее место в жизне,как говорят босдомцы. Может, я даже стал бы вахтером котбусской больницы, сидел бы себе при галстуке и воротничке в стеклянной клетке. А может, залетел бы и того высочей, стал бы аж школьным советником в Берлине, а уж это место не про всякого писано.

Мы на пороге неслыханных событий: в Босдоме будет электричество. Керосин, как нам известно, привозят в цистерне, спирт — в бутылках, а электрический ток должен прийти по проводам. Он уже неподалеку и только ждет своего часа. За деревней посреди пустоши стоит машинная станция шахты Феликс.Труба этой станции торчит, словно толстый желтый стебель, над зеленой щеткой лесов. Там производят ток для шахты Феликс.

Машину, которая делает ток, босдомцы называют динамор,я, как человек начитанный, знаю, что она называется динамо,но я поостерегусь обрезать «р», привешенное босдомцами, не то люди скажут, что я заважничал.

Один-два километра проводка бежит по лесу, потом она выбирается на дорогу, которую протоптали стеклодувы. Состоит проводка из четырех проволочек, перед самой деревней, возле риги, две проволочки покидают компанию и уходят по собственным столбам к перестроенной овчарне, где живет обер-штейгер Майхе.

Две другие проволочки обходят ветряк и направляются к Козьей горе. Козья гора называется Козьей горой потому, что все четыре проживающих там шахтерских семейства держат коз. Живет там и мой дружок Герман Витлинг с отцом и братьями, а мать у них померла.

Четыре семейства получают каждое по одной лампе, именуемой также электроточка, на кухню. В горнице и в спальне они и впредь будут обходиться кто свечкой, кто керосиновой лампой. Но все равно они считают, что их отличили.

Человек сам выбирает, где ему жить, в действительности или в воображении. Предпочитает он, конечно, воображение. Вот и обитатели Козьей горы воображают, будто их отличили как активистов, если прибегнуть к более поздней терминологии, а на самом деле обер-штейгеру просто показалось неловко единственному во всем Босдоме восседать со своим семейством в электрическом дворце. Люди говорят: «У него аж в сортире илектроточка».

Звать обер-штейгера Майхе, но босдомцы называют его Мейхе, потому что он сам себя так называет, он родом из Саксонии. В те времена люди в Германии еще не были перемешаны, как после второй мировой войны. И если саксонца заносило в другие края, он еще там ценился. В Босдоме обер-штейгер Мейхе все равно как белая ворона. Босдомцы с удовольствием слушают его диалект; шахтеры ухмыляются, когда он кричит на них: «Прокляни мене бог! Опять не надемши бленду!»

«Мы, саксонцы, — говорит Мейхе, — мы все малость набаловамши». Он не голосует за социал-демократов, как остальные босдомцы, и за пангерманцев тоже нет, он голосует за центр, хотя с католиками даже рядом не сидел. «Мы завсегда были малость иньше, как другие», — говорит Мейхе. В этом, собственно, и заключается его набалованность.

Лично мне электрический свет тоже очень кстати. Мы с Германом, моим дружком, заставляем его работать даже средь бела дня, когда папаша Витлинг и братья Германа уходят на работу. Мы завешиваем окна в кухне, делаем вид, будто сейчас вечер, и проверяем, не меньше какого размера должны быть предметы, чтоб их можно было углядеть с помощью электрического света. Наловив кузнечиков, мы пускаем их прыгать по полу и видим их так отчетливо, будто это и не кузнечики вовсе, а небольшие слоны. Мы проводим аналогичный опыт с куриными блохами. Это хоть и трудней, но мы все-таки можем различить, что все они сигают под кухонный буфет. А там пусть сами смекают, как им вернуться к своим курам. Я проверяю, можно ли читать газету в любом углу кухни. Оказывается, можно. И тогда мы снимаем с окон одеяла, и свет лампочки сразу делается жидкий-прежидкий, все равно как ложка малинового сиропа, если ее развести в ведре воды.

Чтобы передвигаться, человеку нужны две ноги, а току — две проволочки. Через каждые пятьдесят метров бегущий по пустоши ток должен отдыхать. Отдыхает он на резоляторах.Это мы говорим резоляторы,поскольку каждый может себе представить, что такое резолюция.В нас копошатся вопросы: «А почему это провод должен присесть на фарфоровую тарелку? Почему нельзя его просто обмотать вокруг столба?» Ответа нет. Монтеры, которые вели проводку, уже исчезли. Никому не приходит в голову спросить у Румпоша. Этого еще только не хватало, чтобы школьники начали задавать вопросы учителям.

Дедушке кто-то когда-то рассказывал, что, если поднести перочинный нож к электрическому проводу, ток отшвырнет тебя вместе с твоим ножом куда подальше.

«Ну, с моим-то ножом я, конечное дело, запросто мог потрогать провод, потому как у него ручка была резолирована», — сказал мне тот мужик, который мне это сказал.

А баба Майка утверждает, будто электрический ток — это жизнь.

Я не соглашаюсь: жизнь — это то, что можно увидеть, что двигается, что проходит, что бежит туда и сюда, что растет.