Лавочка закрывается

— Наверное, — в отчаянии сказал Майкл, — этот вонючий город — худший в мире.

Йоссарян не без борьбы удержался от того, чтобы согласиться с этим.

— Другого у нас нет, — решил он, наконец, — и это один из немногих настоящих городов в мире. Он не хуже худших из них и лучше, чем остальные.

У Майкла был измученный вид, пока они вместе с другими респектабельной наружности людьми петляли между бездельничающих бродяг, нищих и проституток, без особой надежды рассчитывающих на удачу. На многих женщинах и девушках под черными, розовыми и белыми виниловыми дождевиками не было ничего, а несколько из этих соблазнительных мегер, когда за ними не наблюдали строгие полицейские, с готовностью обнажали свои покрытые сыпью голые тела с пучками волос в соответствующих местах.

— Я бы страшно не хотел быть нищим, — пробормотал Майкл. — Я бы не знал, как это делать.

— А научиться у нас не хватило бы ума, — сказал Йоссарян. Он испытывал сардоническое удовольствие от того, что для него все это скоро кончится. Вот еще одно утешение старости. — Иди-ка сюда, посторонись, у этого вон такой вид, что и ножом пырнуть может. Пусть он пырнет кого-нибудь другого. А эточто там такое на углу? Мы уже видели это раньше?

Они уже видели это раньше. Жестокосердые зеваки с улыбками смотрели, как тщедушный, одетый в какую-то рванину человек орудовал бритвой, срезая задний карман на брюках лежащего ничком на тротуаре пьяницы, чтобы ненасильственным способом вступить во владение находящимся там бумажником, а двое одетых в аккуратную форму полицейских терпеливо дожидались, когда он закончит, чтобы потом задержать его с поличным с неправедно добытыми плодами его трудов. За этой сценой наблюдал и третий полицейский, тот самый — на крупной гнедой лошади, созерцая происходящее с видом дожа или божества. Он был вооружен револьвером в кожаной кобуре, а со своим сверкающим поясом, утыканным патронами, казался вооруженным еще и стрелами. Человек с бритвой оглядывался через каждые несколько секунд, чтобы показать ему язык. Все шло заведенным порядком, ничей покой не нарушался. Все согласованно исполняли свои роли, как заговорщики на гобелене, изображающем какое-то полное скрытого смысла, но не поддающееся объяснению символическое таинство. Все было спокойно, как в царствии небесном, и размеренно, как в аду.

Йоссарян и Майкл свернули в направлении от центра, обогнули сидевшую на тротуаре спиной к стене и крепко спавшую пожилую даму; она спала крепче, чем это получалось у Йоссаряна с того момента, как распался — а также начался и продолжался — его последний брак. Она безмятежно похрапывала, и бумажника у нее не было, отметил про себя Йоссарян, и тут его перехватил человек с шоколадной кожей, в сером френче с черной строчкой и темно-бордовом тюрбане, человек бормотал что-то неразборчиво, направляя их к вращающейся двери полупустого индийского ресторана, в котором Йоссарян заказал столик на ланч, в чем, как оказалось теперь, не было никакой необходимости. В просторном кабинете Йоссарян попросил принести два индийских пива, заранее зная, что выпьет и порцию Майкла.

— Как ты можешь есть все это сейчас? — спросил Майкл.

— С удовольствием, — сказал Йоссарян и положил себе на тарелку еще одну ложку острой приправы. Майклу Йоссарян заказал салат и цыпленка-тандури, а себе после острого супа — баранину-виндалу. Майкл изображал отвращение.

— Я не могу на это смотреть без тошн о ты.

— Тошнот ы .

— Не будь педантом.

— То же самое сказал и я, когда меня поправили в первый раз.

— В школе?

— В Колумбии, штат Южная Каролина, — сказал Йоссарян. — Это сделал тот маленький умный жопошник, что был у нас хвостовым стрелком, я тебе о нем рассказывал — Сэм Зингер с Кони-Айленда. Он был евреем.

Майкл покровительственно улыбнулся.

— Почему ты это подчеркиваешь?

— В те времена это было важно. А я возвращаюсь в те времена. А как насчет меня с такой фамилией — Йоссарян? Носить такую фамилию было не так уж просто среди туповатых парней с Юга и чикагских расистов, ненавидевших Рузвельта, евреев, черных и всех остальных, кроме чикагских расистов. Мы думали, что когда война закончится, все уродливое переменится к лучшему. Переменилось не многое. В армии каждый рано или поздно спрашивал у меня про фамилию Йоссарян. Всех устраивало, когда я им сообщал, что я — ассириец. Сэм Зингер знал, что я уже вымер. Он читал рассказ писателя по фамилии Сароян, которого, вероятно, нигде уже больше не печатают. Это тоже уже вымерло, как и Сароян. Как и я.

— Мы не ассирийцы, — напомнил Майкл. — Мы армяне. А я армянин только наполовину.

— Я им для смеха говорил, что я ассириец, дурачок. А они принимали это за чистую монету. — Йоссарян бросил на него ласковый взгляд. — Только Сэм Зингер и догадался. «Готов поспорить, что и я тоже мог бы стать ассирийцем», — сказал он мне как-то раз, и я понял, что он имеет в виду. Я думаю, что вдохновлял его. Когда пришло время показать, кто есть кто, мы с ним единственные отказались выполнять больше семидесяти заданий, которые уже налетали. Черт, ведь война уже практически закончилась. «В жопу тех, кто командует там наверху», — решил я, когда понял, что большинство из сидящих там наверху вовсе не на высоте. Много лет спустя я прочел у Камю, что единственная свобода, которой мы обладаем, это свобода говорить «нет». Ты когда-нибудь читал Камю?

— Я не хочу читать Камю.

— Ты вообще ничего не хочешь читать.

— Только когда мне по-настоящему скучно. На чтение нужно время. Или когда я чувствую одиночество.

— Это самое хорошее время. В армии я никогда не чувствовал одиночества. Этот маленький умный хер Зингер был книжным червем, и как только он понял, что я не возражаю, он начал вести себя со мной как хитрожопый клоун. «А разве не было бы лучше, если бы страна потерпела поражение в Революции?» — спросил он меня как-то раз. Это было еще до того, как я узнал, что людей тогда сажали в тюрьмы за критику этой новой политической партии. Майкл, а что западнее — Рено, штат Невада, или Лос-Анджелес?

— Конечно, Лос-Анджелес. А что?

— Неверно. Это я тоже узнал от него. Как-то вечером в Южной Каролине один пьяный громила, Бог его знает, откуда уж он был, без всякой причины набросился на него. Борьба была неравной. Я был офицером, хотя и снял с себя полоски, чтобы поесть в солдатской столовой. Я почувствовал, что должен защитить его, и как только я встал между ними, чтобы прекратить избиение, этот тип принялся размазывать и меня. — Йоссарян разразился добродушным смехом.

— О Господи, — застонал Майкл.

Увидев смятение Майкла, Йоссарян снова тихонько засмеялся.

— Самое забавное в этой истории, что это и правда было забавно; я с трудом удерживался от смеха, когда он меня лупил, я был так удивлен, что нисколько не чувствовал боли. Он бил меня по голове и по лицу, а мне не было больно. Потом я скрутил ему руки, но тут нас растащили. Откуда-то сбоку на него набросился Сэм Зингер, а наш второй стрелок, Арт Шрёдер, налетел на него сзади. Когда они его утихомирили и сказали, что я — офицер, он быстро протрезвел и чуть не помер со страху. На следующее утро еще до завтрака он пришел в мою комнату в офицерской казарме, чтобы просить прощения, и даже на колени упал. Правда. Никогда не видел, чтобы так пресмыкались. Он чуть ли не молиться на меня начал. Я не преувеличиваю. Он все никак не мог остановиться, даже после того как я ему сказал, чтобы он убирался и забыл эту историю. Думаю, у меня тоже могли бы быть неприятности из-за того, что я снял свои лейтенантские полоски, чтобы поесть в солдатской столовой, но ему это не приходило в голову. Я ему не сказал, какое отвращение у меня вызывает его раболепство. Воткогда я его ненавидел, вот когда я разозлился и приказал ему выметаться. Я до сих пор себе повторяю, что больше никогда никого не хочу видеть в таком унизительном положении. — После этого рассказа Майкл перестал есть, и Йоссарян поменялся с ним тарелками, доел его цыпленка и умял оставшийся рис и хлеб. — Слава Богу, на несварение я пока не жалуюсь.

— А на что ты жалуешься?

— На свои сексуальные потенции.

— Ну их в жопу, твои потенции. На что еще?

— На память, я забываю имена и телефоны, я не всегда могу подыскать слово, а я знаю, что я его знаю, я не всегда помню то, что хотел запомнить. Я много говорю и часто повторяюсь. Я много говорю и часто повторяюсь. И еще немного на мочевой пузырь и волосы, — добавил Йоссарян. — Теперь они белые, и Адриан говорит, что меня это не должно успокаивать. Он все еще пытается найти краску, чтобы сделать их седыми. Когда он ее найдет, я ею не воспользуюсь. Я ему скажу, пусть попытается что-нибудь сделать с генами.

— А что такое в этих генах? Ты много о них говоришь.

— Я думаю, это из-за моих генов. Это все Тимер виноват. Боже мой, та драка была сорок лет назад, а кажется, будто вчера. У всех моих старых знакомых по тем дням теперь боли в спине или рак простаты. Малютка Сэмми Зингер, так его называли. Интересно, что с ним стало.

— Через сорок лет?

— Почти пятьдесят, Майкл.

— Ты сказал — сорок.

— Видишь, как быстро пролетают десятилетия? Все верно, Майкл. Ты родился неделю назад — я все помню так, будто это случилось вчера, — а я родился за неделю до тебя. Ты и понятия не имеешь, Майкл, ты и представить себе не можешь — пока, — как это смешно, как это обескураживает, когда ты входишь за чем-то в комнату и забываешь, зачем, когда заглядываешь в холодильник, и не можешь вспомнить, что ты хотел, когда говоришь со множеством людей, вроде тебя, никогда не слышавших о Килрое.