Лавр Корнилов

В этой ситуации Деникин счел необходимым заручиться поддержкой Алексеева. Сообщая ему о смерти Корнилова (Алексеев ночевал в Елизаветинской), Деникин сознательно придал этой записке форму рапорта:

Доношу, что в 7 часов 20 минут в помещении штаба снарядом был смертельно ранен генерал Корнилов, скончавшийся через 10 минут. Я вступил во временное командование войсками Добровольческой армии.

31 марта 1918 года. 7 часов 40 минут.

Генерал-лейтенант Деникин ^{646} .

Было решено, что назначение Деникина на должность командующего будет оформлено приказом Алексеева. Правда, встал вопрос, как тому подписываться, ведь Алексеев формально не занимал в армии никаких постов. Решил проблему Романовский:

— Пишите «генерал от инфантерии»… и больше ничего. Армия знает, кто такой генерал Алексеев ^{647} .

Этот приказ стал своеобразной эпитафией Корнилову:

1

Неприятельским снарядом, попавшим в штаб армии, в 7 ч. 30 м. 31 сего марта убит генерал Корнилов.

Пал смертью храбрых человек, любивший Россию больше себя и не могший перенести ее позора.

Все дела покойного свидетельствуют, с какой непоколебимой настойчивостью, энергией и верой в успех дела отдался он служению Родине.

Бегство из неприятельского плена, августовское выступление, Быхов и выход из него, вступление в ряды Добровольческой армии и славное командование ею известны всем нам.

Велика потеря наша, но пусть не смутятся тревогой наши сердца и пусть не ослабнет воля к дальнейшей борьбе. Каждому продолжать исполнение своего долга, памятуя, что все мы несем свою лепту на алтарь Отечества.

Вечная память Лавру Георгиевичу Корнилову — нашему незабвенному вождю и лучшему гражданину Родины. Мир праху его!

2

В командование армией вступить генералу Деникину ^{648} .

* * *

Новый командующий немедленно собрал генералов на военный совет. Расположились в роще, под прикрытием деревьев, прямо на бурках, брошенных на землю. Никто не хотел в этом признаваться, но все чувствовали некоторое облегчение. Теперь, когда Корнилова не стало, можно было вслух говорить о том, что про себя думал каждый. Точнее всего эту мысль высказал Алексеев: «Если бы Екатеринодар был бы взят, удержать его с 300 пехотинцами и 1000 истомленной конницы не удалось бы. Правда, благодаря успеху к нам подходили бы казаки, но ведь это было бы не войско, это было бы ополчение ниже критики» ^{649} . Единодушно было решено начать отступление.

Днем в Елизаветинскую привезли тела Корнилова и Неженцева. На церковной площади в одном из домиков в маленькой комнатке было положено тело покойного. Окна были закрыты. Было полутемно. Вокруг гроба были свечи и цветы. В ногах читали псалтырь. «Корнилов лежал на столе, головой к висевшей иконе. На лице его было видно несколько ссадин и царапин. Выражение лица его было спокойно, он точно отдыхал крепким сном после тяжелой бесконечной работы. Оно не было подвергнуто мучениям перед смертью, только глубокая морщина на лбу показывала то, что он думал “крепкую думу”, так с этой думой и ушел от жизни» ^{650} .

Вечером в станичной церкви состоялось отпевание. Н.Н. Львов вспоминал: «Раздались звуки военных труб, торжественные звуки похоронного марша. Медный трубный гул сливался с колокольным звоном в тихом вечернем воздухе. Он возвещал в глухой казачьей станице о том героическом и роковом, что совершилось в это утро на берегу Кубани.

Я видел генерала Корнилова в гробу, в серой тужурке, с генеральскими золотыми погонами. Первые весенние цветы были рассыпаны на черном покрывале и внутри гроба. Огоньки восковых свечей тускло освещали лицо мертвенно спокойное. Я глядел на черты лица типично киргизского, всегда полного жизненной энергии и напряжения и не узнавал его в мертвенном облике, неподвижно лежавшем в гробу. Точно это не был генерал Корнилов.

Отошла служба, офицеры вынесли гроб, а все казалось, что Корнилов не здесь, в этом гробу, а там, под Екатеринодаром, откуда доносился рев орудийных выстрелов все еще не затихавшего боя» ^{651} .

Участники панихиды не стали задерживаться долго. Нужно было побыстрее закончить сборы. Ночью армия снова уходила в никуда.

ГНАЧБАУ

Ближе к полуночи, не зажигая огней, армия снялась с позиций и двинулась на север. Впереди шел Офицерский полк, прикрывала отход бригада Богаевского. Для того чтобы не задерживать движение, в Елизаветинской бросили половину обоза. Самое страшное — бросили раненых. Деникин пишет, что узнал об этом с запозданием. «Начальник обоза доложил, что окрестности были уже заняты противником, перевязочных средств одной Елизаветинской не хватало, и пришлось оставить в ней 64 тяжело раненых из числа безнадежных и тех, которые, безусловно, не в состоянии были вынести предстоящие форсированные марши. С ранеными оставлены врач, сестра и денежные средства» ^{652} .

На самом деле все было еще страшнее. В Елизаветинской были брошены 252 человека, все, кто не смог захватить место в обозе. Брошены обманом, так как им пообещали, что за ними заедут позже. Большая часть раненых была перебита красными прямо на больничных койках. В живых осталось только 28 человек, и то только потому, что победители решили отпраздновать триумф, а для этого нужно было показать пленных ^{653} . Известие о том, что раненые были брошены без всякой помощи, произвело среди добровольцев самое тяжелое впечатление. Шли разговоры о том, что Корнилов никогда бы так не поступил.

В этом страшном ночном отступлении Корнилов был вместе со своей армией. Тела его и полковника Неженцева везли на одной из обозных телег. Везли просто потому, что не успели похоронить — даже для этого не нашлось времени. Армия шла без остановок всю ночь и весь следующий день. У станицы Андреевской красные попытались обстрелять проходивших мимо добровольцев, но были отброшены мощной контратакой. Вечером армия переправилась на восточный берег реки Понуры (Паныри). Здесь полосой располагались богатые немецкие колонии и хутора. Центром их была колония Гначбау [15] , где добровольцы, наконец, разместились на отдых.

15

В некоторых документах встречается написание Гнаденау.

Во время остановки на пути к Гначбау, когда добровольцам пришлось чинить мост через реку, адъютант Корнилова Хан Хаджиев предложил похоронить тела командующего и Неженцева здесь же. «Кругом была степь безлюдная, темно и глухо — обстоятельства благоприятные, и никто не видел и не знал бы. Но бывший начальник конвоя Корнилова полковник Григорьев воспротивился этому, заявив: “Это поручено мне, и я сам скажу, где сделать это”» ^{654} .

Колония Гначбау была невелика, но впечатление производила солидное и самое мирное. «Белые, крытые черепицей, домики, чистые улицы. Пивоваренный завод, Bierhalle [16] , люди хорошо одеты…» ^{655} В эту-то пасторальную картинку шумной и грязной ордой кочевников ворвались добровольцы. В Гначбау командование смогло, наконец, подсчитать наличные силы. Результаты оказались неутешительны. Партизанский полк, имевший к началу штурма Екатеринодара 800 штыков, теперь насчитывал едва 300. В Корниловском полку осталось менее ста человек, весь полк был сведен в одну роту. Офицерский полк генерала Маркова пострадал меньше, но тоже потерял около половины своего состава. Добровольческая армия, насчитывавшая в целом накануне боев за Екатеринодар свыше шести тысяч человек, сократилась до трех тысяч ^{656} .

16

Пивная.

В таком состоянии армия была неспособна воевать. Единственный выход состоял в том, чтобы как можно скорее оторваться от противника. Скорость передвижения становилась условием выживания. В Гначбау Деникин отдал приказ уничтожить лишние орудия, испортив затворы и лафеты. Оставлены были лишь четыре пушки — для запаса в 30 снарядов достаточно было и их. Была приведена в негодность и большая часть обоза, беженцам было оставлено по одной телеге на шесть человек ^{657} .