Лайкни и подпишись

Боже мой! Как же можно классику так опошлить!? Кровь бросается Оле в щеки, в лоб. Она чувствует, как краснеет и класс похихикивает. Авторитет, такой зыбкий, на глазах растворяется… Ну нет!

Оля бьет кулаком по столу.

–Ой, Ольга Дмитриевна, – Парфенов делает испуганный вид.

–А ну ка вышел, – шипит Оля, – вернешься когда успокоишься.

Перегибает? Пожалуй, но по-другому разве можно?

Никита поднимает руки в знак того, что сдаётся. Вальяжно идет меж рядов и только у самой двери оборачивается и, подмигнув классу, бросает:

–Пойду покурю.

И снова хохот. У Оли начинает болеть голова. Даже еще не болеть, просто где-то какой-то нерв задергался, запульсировал, точно маленький молоточек застучал по крошечной наковаленке.

Оле хорошо знаком этот далекий стук в висок – это все от нервов. Много Оля нервничает – все принимает близко к сердцу.

Класс понемногу успокаивается, но зернышко веселья и бунтарства уже упало в плодородную почву. Детские глаза искрятся от затаенного смеха, и Оля знает, что теперь их никак почти не вернуть в серьезное русло. Оля неуютно тупит глаза в учебник, она чувствует на себе двадцать шесть пар глаз. Они голодны. Таким неуемным голодом, какой бывает только у подростков – злой неудовлетворенный голод жизни. Они еще не обременены рамками и условностями социальных норм, поэтому способны улавливать малейшие колебания Олиной души, как будто радаром. Они чувствуют, видят, чуют слабость, и только ее и ждут, что б наконец отпустить возжи, и понестись в неуемный пляс хаоса, кинуться стаей на слабого, на чужеродный элемент их замкнутого капсульного общества, и тогда их ничто уже не усмирит и не остановит.

Такой феномен внезапного сплочения всегда потрясает и ужасает Олю, когда самые примерные ученики вдруг сливаются с хулиганами в единую массу и не отличить уже одного от другого, все они вместе, дышат в унисон, нет у них уже своего мнения, только инстинкт, так все они делают вместе – срывают уроки, травят аутсайдеров. Спроси каждого по отдельности, зачем обижаешь? – не ответит, потому что и сам не знает зачем. Просто еще не вырос, еще слишком близок к моменту, когда не знаешь языка, не умеешь ходить и выживаешь только за счет инстинктов. Зверята, рвущиеся наружу из родительских клеток.

Оле нельзя оступаться.

По классу прошла волна, два десятка макушек закачались в разные стороны. Вихрастые, светлые, сияющие в солнечных лучах, плывущие черными кудрями, они заволновались, как кроны деревьев под порывом ветра.

–Так, – Оля берет себя в руки и чеканит железным учительским тоном, что б страшно стало, что б поняли, что беда рядом – открыли страницу и читаем по предложению, по цепочке, Юля, начинай.

Красное солнце.

Лижет золотые крыши.

Метал горит точно облитый плавленой медью, точно поталь на куполах храмов. Солнце целует их вишневыми лучами. Оле бы надо домой, но она провожает солнце. Скоро его не будет, оно начнет садиться так рано, что она и не заметит. Руки пахнут мелом, в горле немного першит от его обилия в воздухе. Вишневые квадраты скользят по пустым партам, синее небо становится черным, и холодными звездочками зажигаются фонари.

Оля сладко щурится – в воздухе тянет сырой промозглостью и прелыми листьями. Эти запахи появились всего пару часов назад. Это ее запахи. Запахи ее жизни. Все витки Олиной жизни начинались с осени. Сухой сентябрь был по праву ее. Она вспомнила как Анастасия Павловна глубоко и тяжко затягивалась сигаретой и Оле тоже захотелось курить, хоть и не курила она никогда, но есть в этом что-то такое неподдельно осеннее, меланхолично, нежное, горькое…

Окурок, наверняка, так и лежит на дне банки, сыплется холодным пеплом.

Оля гонит от себя эти мысли. Пора домой. Домой.

Трамвай почти пуст. Он уютно плывет оранжевыми окнами в вечерней мгле. Оля устраивается на одиночном сидении и прижимается лбом к холодному стеклу. В пакете триста тетрадей. Они тяжело и больно оттягивают руку. Но Оля держит их то на коленях, то на весу, не кладет на пол – они святы. Ей нравится вот так смотреть в окно и не думать. Мимо просто плывут дома, в окнах чьи-то чужие жизни, Оля смотрит на них, мельком, выцепляет обои на кухне, хрустальную люстру и едет дальше. Только так она не думает о Кирюше, краткие полчаса на работу и столько же обратно.

Колеса трамвая постукивают на перемычках, и Оля, закрыв глаза почти чувствует вкус копченой саратовской рыбы, и видит Волгу – целое море от горизонта до горизонта.

Так хорошо.

Дома Кирюша уже завел свою жалобную вечернюю песнь. Он тихонько поскуливает в своем высоком стульчике. Отчего ему грустно – от того ли, что потемнело, или от голода – Оля не знает. Он пищит тихонько и высоко, как неведомое животное, поет свою песнь сородичам, запертым по домам в таких же высоких стульчиках, с которыми ему никогда не встретиться.

–Ой, Оля, Кирюшка-то все тяжелее! – Мама вытягивает вперед свою сухую руку. – Ты посмотри, опять раскапризничался, да как залупил ладошками, и вот!

На запястье ее наливается сливовым синяк.

–Силы-то! – Она качает головой и уходит, что-то еще цокая и ворча.

Силы-то… Оля знает. То ли еще будет.

Кирюшкина головка светится рыжими искрами в теплых ламповых лучах. Увидев Олю, он пощелкивает языком в знак радости. Печальная песнь обрывается – время ужина. Скоро станет сыто, и даже темнота немножко отступит под давлением теплых Олиных рук.

Оля любит.

Так сильно, что, кажется, грудь вот-вот треснет и наружу потоком польется вся эта чудовищная сила материнского обожания.

Олина любовь солона.

Оля готовит кашу и незаметно перетирает в муку таблетки – Кирюша ни за что не съест их просо так. Ложечкой притоптав секретный ингредиент, Оля подсаживается рядом с его высоким стульчиком. Она никогда не ест первой.

Она подносит ложечку прямо к Кирюшиным губам, и делает это в тишине, чтобы не спугнуть и не раздражить.

Кирюша хорошо кушает и тело его растет, но разум спит. Оля знает, что у нее никогда не будет взрослого сына, всегда маленький мальчик, он представляется ей заколдованным, замурованным в собственную черепную коробку, спрятанным от себя самого. Она пытается заглянуть Кирюше в глаза и увидеть его, но в этой серо-голубой мути, пойманной на краткий миг, нет никого.

Когда тарелка пустеет Оля вынимает Кирюшу из стульчика и скорее несет в кровать. Он не любит долгих прикосновений, но Оля успевает насладиться теплом его тельца, запахом волос, его приятной тяжестью. Кирюша беспокойно тормошит одеяло, а Оля бесконечно тянет одну ноту. Этот тихий низкий звук заполняет комнату, и Кирюша постепенно унимается. Важно, что бы у ноты не было дребезжания и скачков, тогда Кирюша засыпает. Оля еще долго сидит и смотрит на него, только спящим он не пытается улизнуть от нее, не прячет свое лицо и даже иногда улыбается.

Так кончается день. Через пару часов автоматический календарь тихо щелкнув перевернет страницу. Оля садится на кухне, греет руки о кружку чая. В оконной тьме отражается ее быт. Мама спит, Кирюша тоже, весь ее мир дремлет за стенкой. Сама она спать не торопится – эти вечерние часы ее любимые. Они пусты по своей сути и даже мертвы, и можно просто сидеть и смотреть в окно, или в чай, дрожащий отражением потолка и стен. Оля ощущает, как перезагружается мир, как наполняется заново. Эти часы самые настоящие, в них нет притворной радости и суеты – только тишина и тиканье часов.