Лазоревый петух моего детства (сборник)

— Подыши, — говорил он. — Дух какой. Всякий раз поражаюсь. И что в нём? Не пряник — хлеб простой, а как пахнет.

Запах хлеба по мере Гришкиного продвижения становился всё крепче. Заметил Гришка, что собаки и курицы вдруг повернули носы в одну сторону. А запах хлеба стлался над землёй величественно, как басовый звон.

— В пекарне, наверное, хлеб поспел.

Пекарня посреди деревни была в бывшей старинной церкви. Церковь ту старинную купец Зюкин построил, очень хитрый купец и очень всё к себе загребущий. Была церковь толстостенная, грузная, как сундук, даже самые древние бабки-старухи на неё не крестились — такая некрасивая, к земле прижатая.

И вот запах хлеба её как бы поднял, стены раздвинул, как бы раскалил изнутри.

Шёл Гришка к пекарне медленным шагом, задавал себе вопрос: «Почему мне так грустно?» И размышлял о хлебе — он недавно вкус хлеба понял. Рядом и позади Гришки собаки шли, курицы, лошади, кошки, сороки, муравьи…

Пекарь — раскрасневшаяся тётя Полина высыпала из окна всем гостям крошек-обломышей. Гришке дала краюху мягкую, пушистую, неровную, но от запаха как бы круглую, такую большую и всевозрастающую. Такую чудесную, что Гришка глаза зажмурил и вообразил следующее: когда-то давно, много-много лет назад, когда все люди были детьми, когда деньгами служили разноцветные стёклышки, земля была свежая и молодая, такая мягкая, такая пушистая и такая духовитая, как горячий хлеб. И вот на её поразительный запах слетелись со всей вселенной букашки, и лошади, и слоны, и киты, и медведи, и черепахи. Тогда небось все летали. Слетелись — и теперь на земле обитают.

Сквозь эту грёзу различил Гришка щенка Шарика. Шарик лежал в отдалении, в тени лопухов, а в глазах его тёмных стояли слёзы.

— Худо, — сказал Гришка. — Так худо, хуже и не придумаешь.

И вдруг Гришка ответил на свой вопрос: «Почему мне так грустно?» Потому, ответил, что осознал одну чрезвычайно простую мысль.

При встрече он выскажет её девочке Лизе без колебаний.

Я над тобой хозяйка

Возле правления колхоза висела доска с надписью: «Приказы и объявления». И то и другое сугубо официального смысла прикалывали на доску кнопками. Вечером на этой важной доске появилось объявление частного характера, к колхозным делам никакого отношения не имеющее. Написано на нём было:

САБАКА ИЩЕТ СЕБЕ ВЕРНАВО ДРУГА.

А под объявлением сидел щенок Шарик, и вид у него был неважный.

Первым объявление прочитал Гришка: он всякое письменное слово читал, развивался для будущего поступления в школу.

— Зачем искать? Пойдёшь ко мне. Не сомневайся, я очень верный.

— А я и не сомневаюсь, — ответил Шарик и хвостом вильнул, как бы извиняясь. — Только ты меня взять не можешь, тебе у мамы спрашивать нужно.

— Она согласится. Она как увидит тебя, так сразу полюбит. Будем вместе в городе жить, — сказал Гришка таким голосом, словно дело это решённое.

Шарик глаза опустил, голову между лап свесил.

— Нет, — сказал он. — Я здесь хочу жить, в этой красивой местности.

Дачные дети подошли, прочитали объявление, стали наперебой щенку Шарику предлагать себя в верные друзья. А Костя Гостев, который своего учёного эрделя Юшку хотел променять, стоял сейчас в речке, синий от холода, и уши водой мочил — бабушка у Кости была человеком решительным и справедливым. Вдруг толпа расступилась — к доске объявлений подошли сразу двое: Пестряков Валерий и козёл Розенкранц.

— Ясное дело, я тебе верный друг, — заявил Пестряков. — Сразу в лесной поход пойдём по компасу.

Шарик голову ещё ниже свесил.

— Извини, я к тебе не могу…

— То есть?! — воскликнул Пестряков вопросительно.

— У тебя удивления нет, — прошептал Шарик. — Вдруг мы в лесном походе льва встретим?

Пестряков Валерий рот широко открыл и долго не мог закрыть.

— Да, — сказал козёл Розенкранц. — Положеньице.

Тут толпа расступилась ещё раз, как бы в кружок стала. И в этом кругу посередине оказалась девочка Лиза в совсем новом платье.

— Это ещё что? — сказала она и ногой топнула. — Ты моя собственность. Я над тобой хозяйка.

Все молчали. И собаки, которые пришли с дачными детьми, тоже молчали, только носы отворачивали.

— Я человек честный, — объяснила Лиза с гордостью. — Признаю: может, я его немножко обидела в словесной форме.

— Если совсем маленько, то может быть… — попробовал заступиться за Лизу козёл Розенкранц, но фыркнул вдруг и добавил: — Лизка, скажи большое спасибо, что я теперь стал культурный, даже книжку читаю о путешествиях в жаркие страны, не то я бы тебя сейчас в пыли вывалял и в крапиву затолкал.

Тут Гришка выступил вперёд и без колебаний высказал Лизе простую мысль, которую понял, когда ел горячий хлеб из пекарни. Но поскольку он ещё не учился в школе, то простые мысли не умел излагать просто. Вот что у него получилось:

— Если друг, то не собственность. Если собственность, то унижение. Если унижение, то в дружбе измена. Если измена, то предательство. А предательство маленьким не бывает.

Лиза сделалась красной, как её красный шёлковый бант.

— Ах, так! — воскликнула она. Направилась было уходить с высокомерным презрением, но повернулась, всхлипнула и прогудела не слишком разборчиво: — А Шарик сам изменник. И пишет безграмотно, как курица лапой… И вы такие же…

Шутки тут неуместны

Пестряков Валерий остался у доски приказов и объявлений уговаривать Шарика, а Гришка пошёл по деревне. Он размышлял над той простой мыслью и почему-то девочку Лизу жалел. Представлялась ему девочка Лиза, с носом, так высоко задранным, словно она хочет проклюнуть небо. Но ведь небо иллюзия, просто-напросто оптическая синева.

— Здравствуйте, Григорий… Я, Григорий, домой вернулся.

От неожиданности Гришка вздрогнул, голову поднял — на ветке воробей сидит нахохлившийся, Аполлон Мухолов.

— Здравствуйте! — закричал Гришка. — Вы в отпуск?

— А вы, как я вижу, стали шутником, — сказал воробей Аполлон Мухолов. — И пожалуйста. И на здоровье.

— Что случилось?

— И не спрашивайте!

А когда они помолчали немного, не мешая друг другу вопросами, Аполлон Мухолов сказал:

— Разбита мечта.

— Вы поссорились с чайкой?

— Нет. Я улетел тихо.

— Но, надеюсь, вас теперь можно называть моряком?

Аполлон Мухолов кинул на Гришу несколько быстрых булавчатых взглядов.

— Нет. Моряка из меня не вышло. Хотя, если быть справедливым, морских воробьёв нет в природе. Морские птицы питаются рыбой. У меня от неё изжога и дурной запах во рту… А волны! Вы видели волны?

— Нет ещё, — честно сознался Гришка. — Крупных волн я ещё не видел.

— А ветер! Бешеный ветер, и спрятаться негде. Весьма неприятное и постыдное чувство — неуправляемость. Тебя куда-то несёт, а ты не можешь противостоять и бороться… Конечно, справедливости ради, нужно отметить, что тамошние береговые воробьи приноровились. Они умеют предчувствовать ветер и научились скрываться вовремя. А в затишье, когда тепло и безопасно, они купаются в море на мелком месте. Вы бы видели, какими они тогда становятся гордыми и надменными, прямо микробакланы. Но с моей отвагой на море невозможно. Последний раз я утомился, летая, как буревестник, над морем, там, где волны, сел на плавающий предмет, и — что вы думаете? — этот предмет оказался уткой-нырком, которая сунула голову в воду и высматривала добычу. Она её высмотрела и нырнула. Не кривя душой, я скажу — я испугался. Вы бы не испугались, оказавшись в открытом море? К тому же, как вы, наверное, догадались, я не умею плавать.