Лазоревый петух моего детства (сборник)

Боба отодвинулся. Лицо у него было постным и предупредительным, словно он находился в учительской.

— Я вас понял: тайга белая.

— Ты что, глупый?

— Ага, глупый — дурак.

Девчонка улыбнулась, словно попросила прощения.

— Дурак, а вежливый. Тайга даже зимой не бывает белая. Тайга везде разная. В Архангельской области тайга некрасивая. Вам такая не понравится. Она ржавая, в плешинах, в желтых пятнах. От болотного железа. Даже смотреть неприятно. За Уралом тайга бурая, в сиреневую переходит у горизонта. И везде тайга разноцветная. Зеленую тайгу, наверно, поэты придумали.

Тимоше очень понравилось это ее заявление.

— Крой их, — сказал он, — поэтов. Присаживай. Гармония линий, помноженная на скорость.

Девчонка вскинула брови. Глаза у нее большими стали и робкими.

— Это про что?

— Это, понимаешь, формула красоты. Боба вывел.

— Чего не понимаешь, тем не обладаешь, — сказал Боба. — Нынче радость — утром рано повстречались два барана.

Тимоша улыбнулся ему задушевно.

— Боба, не возникай. Скорость есть скорость. Линии есть линии. Они друг на друга не умножаются. А насчет баранов — напоминаю. — Тимоша показал Бобе кулак и уселся рядом с девчонкой на край тротуара.

— Это же не буквально, — сказал Боба.

Шофер такси, молодой человек расторопного вида, подошел к ребятишкам.

— Привет, кавалеры. До центра по рублику, дальше по счетчику. Спешите ехать?

— Нам на автобусе в самый раз, — ответил ему Тимоша.

— Пардон…

Когда шофер удалился, поигрывая ключиком от зажигания, Тимоша придвинулся поближе к девчонке.

— Мы за аэродромом червей копаем. Сейчас на червей спрос. Народ увлекается рыбной ловлей. Дороже всех репейник ценится, белый такой. Его, гада, найти трудно. Выползки хорошо идут. Мы выползков по ночам в парке ловим с фонариком. Светишь в траву…

Рыба в озерке. Рыба в ведерке. Глупая рыба, холодная рыба, —

бесстрастно прочитал Боба.

Но сердце поэта не рыба. Песня эта — сердце поэта!

Девчонка быстро к нему повернулась:

— Вы поэт?

— Странный вопрос. — Боба пожал плечами.

— У нас в классе один мальчик тоже сочинял стихи. Я их не могу прочитать. Он их одной девочке посвятил. Хорошие стихи, про северное сияние.

— Тебе, наверное, посвятил? — спросил Тимоша.

Девчонка головой покачала.

— Мне еще никогда стихов не посвящали.

— Ну и чихать.

— Нет. Приятно все-таки.

Девчонка посмотрела на стеклянную банку с червями. Тимоша проследил ее взгляд, насупился.

— Ты не подумай чего. У нас цель. Нам мотор купить надо. Нам без мотора уже никак.

— А вы откуда такая? — вежливо спросил Боба.

— Какая?

— В мехах.

Тимоша объяснил шире:

— Как иностранка. Иностранцы на себя хоть черта напялят, хоть голышмя по городу бегать станут или в шубах в жару. Им никто слова не скажет. Даже завидно, до чего иностранцам у нас почтение.

Девчонка посмотрела на свою шубу.

— На мне ничего не напялено. Шубу мне отец сшил. Нерпу я сама настреляла.

У Тимоши глаза расширились и погасли медленно.

— Ну, ты даешь! Ну, я пошел. Боба, пойдем, а то черви сдохнут.

— Постоим, врать поучимся, — сказал Боба.

— Это почему я вру? Я никогда не вру. Это зачем: вы человека не знаете, а уже не хотите ему верить? Я из винтовки гуся бью влет. И оленя…

Тимоша угрюмо потянул Бобу за рукав:

— Пойдем, а то черви сдохнут.

Девчонка быстро повернулась к нему:

— А ты молчи со своими червями. — Она расстегнула рюкзак, вытащила из него тяжелый моржовый бивень. Протерла его рукавом, чтобы блестел. — Я этого моржа сама завалила.

— Один на один, — вежливо улыбнулся Боба.

Девчонка кивнула.

— Ну, я его из винтовки.

— Моржа?.. — Унылый Тимоша поколебался немного. Поставил банку с червями на тротуар. Взял бивень. Пальцем поколупал. Понюхал даже. — Годится…

— Это секач. Одинокий. Они очень злые, одинокие.

Боба улыбнулся еще вежливее. От него как бы медом пахнуло.

— Могу биться — не из винтовки. Вы его из левольверта, жеваным мякишем.

— Это зачем ты не веришь? — раздельно, даже с испугом, сказала девчонка. Она отняла бивень, запихнула в рюкзак. — Пожалуйста, не верьте. Как мне проехать к метро?

— На автобусе, — сказал Тимоша. — На тридцать девятом.

— Если вы моржей бьете, на самолетах летаете, возьмите такси до самого дома, — сказал Боба.

— Ну и возьму! — Девчонка ухватила рюкзак, поволокла его к стоянке такси, крича на ходу: — Такси, такси! Возьмите меня!

— Возьмите ее, — захохотал Боба. — Рыжая. Могу биться: как рыжий, так врун обязательно. А ты развесил свои ослиные уши. Рыжая моржа убила — удивись на всю жизнь.

Тимоша не спеша рукава засучил. Боба сошел с тротуара.

— Не возникай.

— Не надо, — попросил Боба. — Из-за какой-то рыжей поссорились. Да она не стоит… Пойдем, а то черви уснут.

— Они уже уснули. — Тимоша взял Бобу за воротник.

— Торчим здесь на солнце, — прохрипел Боба. — Дохлых никто не купит.

— Купит. Мы в банку анисовых капель покапаем, они все на голову встанут, ежом растопырятся. — Тимоша поднял кулак.

— Только не очень сильно, — сказал Боба и опустил голову.

— За двух ослов и за двух баранов.

— За одного барана.

— За двух. Девчонку ты тоже бараном назвал.

Боба вырвался, возмущенный.

— Меня за рыжую бить? Товарища из-за какой-то там рыжей?

Если товарища бить из-за рыжей, Значит, товарищ уже не товарищ — предатель! В душе моей сразу получится грыжа, Если меня из-за рыжей ударишь, предатель! Пусть сердце поэта сковано льдом!