Лебединая охота

– Мне рожать через пару недель, – зашептала Ждана. – Всего боюсь!.. Утром кошка глечик с молоком опрокинула – я от страха присела. А мама смеется. Говорит, что когда корова или овца разрождаются, они тихое место ищут. А где оно у нас тут?..

Андрей сжал зубы.

«Через пару недель…» Козельск выстоял почти семь, но за последние дни татарский лагерь увеличился чуть ли не в трое.

Андрей вспомнил о тайном подвале Стояна, о котором ему говорил Гридя. Пульсирующая боль в ноге поднялась выше, прошла через живот и дошла до сердца.

«Может, я зря я отказался? – подумал Андрей. – Лучше как крыса под землю забиться, потому что тут никто живым не останется. Мне-то что?.. Все равно погибать, а Ждана, мать и дети?!»

Андрею стало трудно дышать. Он хотел было нашарить ворот рубахи, рвануть его что есть сил, но пальцы наткнулись на холодную кольчугу. Андрей что есть силы сжал ее, потянул вниз, и другой кольчужный край тут же впился ему в сзади в основание затылка. Одна боль – под сердцем – легла на другую, и стало легче дышать.

– Ждана, мне бы к дядьке Тихомиру зайти надо, – глухо сказал Андрей.

– Зачем?

– Поговорить нужно.

– Надолго? – в женском голосе легко угадывались тоскливые нотки.

– Нет… Только я и дома не надолго. Чуть светать начнет – уйду.

– Значит, от Тихомира зайдешь домой?

Андрей молча кивнул. Он встал, чувствуя, как женские руки пытаются удержать его и бессильно скользят по его плечам.

– Зайду, зайду, – уже вслух пообещал Андрей.

Мелькнула мысль: «Тошно же как, Господи!..» В глазах потемнело, словно лучину на столе заволокло мраком. Проходя через комнату, в которой Влада укладывала детей, Андрей увидел тяжелый топор-колун у входа.

«Влада поставила, – догадался он. – Татарву ждет».

12

Это было… Когда же это было? Кажется, после штурма Рязани к крохотной дочери Бату Ариунтуе привязался черный котенок. Он пришел из разгромленного города, и однажды утром трехлетняя девочка обнаружила его на своей постели. Худющий котенок смотрел на нее большими, зелеными глазами и беззвучно мяукал.

Ариунтуя часто и тяжело болела, (у нее шла горлом кровь), редко вставала, а во время приступов не могла даже сидеть. Девочка позвала котенка, и он охотно подошел к ее лицу. Когда служанка заметила свой промах, было уже поздно, Ариунтуя не отдала котенка.

Вечером к больной дочери пришел Бату. Котенок лежал рядом с девочкой и деловито вылизывал лапу. Бледное лицо Ариунтуи казалось спокойным и улыбчивым. Она взглянула на отца, потом показала глазами на котенка и сказала:

– Смешной…

Великий Хан сел рядом с дочерью и погладил ее по руке. Только затем он обратил внимание на найденыша и приказал хорошенько накормить его. Наевшись, котенок превратился в круглый, черный шарик. Бату взял его, но рука хана оказалась слишком сильной и грубой для тщедушного котенка. Он беззвучно открыл рот, в котором едва виднелись крохотные зубки, и впился в большой палец хана.

– Молодец! – засмеялся Бату.

Рассмотрев котенка, Бату осторожно поставил его на лапки. Котенок снова вернулся к Ариунтуе. Он зевнул, прилег, положив под грудь лапки, и задремал.

– Ганжуур! – сказал Батый дочери. – Мы будем звать его так, потому что тебя зовут Священный свет.

У маленькой Ариунтуи было не так много сил, чтобы самой ухаживать за котенком, а у самой незначительной прислуги семьи Великого Хана всегда находилось много других дел. Поэтому котенка Ганжуура поручили заботе пленной русской девочки лет восьми, которую выдернули из вереницы пленных, уходивших на Восток. Закопченная, в длинной рваной рубашке девочка плохо понимала толмача-переводчика. И только когда ее ударили по щеке и сунули в руки котенка, она, наконец, догадалась о том, чего от нее хотят.

Днем Бату был всегда занят и только вечерами он находил время, чтобы зайти к дочери. Ганжуур всегда был рядом с ней, а в углу юрты сидела девочка в грязной, длинной рубашке. На нее никто не обращал внимания и она, казалось, была рада этому.

Ганжуур быстро поправлялся, оказался очень жадным на еду, что тоже нравилось Бату.

– Маленькая пантера! – смеялся Бату, играя с котенком. – Если бы Небо сделало крохотного Ганжуура в десять раз больше, и он стал равен ростом собаке, ни один воин не смог бы справиться с ним.

Почти никто из приближенных Великого Хана – разве что маленькие дети, да и то не все – не разделяли странной привязанности Ариунтуи к котенку. Но, не смея обидеть любимца ханской дочери, люди вымещали досаду на пленной девочке, опекавшей его. Женщины часто били ее по затылку – «уйди, бестолковая!», «пошла вон, дура!» – и по вечерам из носа пленной рабыни часто шла кровь. Ее плохо кормили и даже зимой она ходила в той же самой рваной рубашке. Чтобы хоть как-то защититься от постоянных побоев, девочка старалась не выпускать Ганжуура из рук, а поколотить ее, когда она держала на руках котенка, могла только старшая жена Батыя Боракчин-хатун. Когда Ариунтуя требовала своего любимца к себе и он оставался с ней на ночь, служанку-рабыню выгоняли из юрты на мороз с парой кусков дырявого войлока.

За зиму Ганжуур вырос, окреп и превратился в избалованного красавца. Он ловко прыгал через руку Великого Хана, когда тот этого хотел и взбирался ему на плечи, если тот того желал. Если Бату хотел жестокой игры и принимался трепать Ганжуура за шиворот, тот смело принимал бой, и ханская рука покрывалась множеством царапин.

– Пантера!.. Настоящая пантера, – смеялся Бату вместе с дочерью над разыгравшимся котенком. – Ну, на кусай, рви!

Ганжуур бесстрашно бросался на вновь подставленную для атаки ладонь человека, и тот снова от души смеялся над «славным воином Ганжууром». Только на руках у девочек – ханской дочери или пленной русской – Ганжуур затихал.

В самом начале весны Ариунтуя умерла. После пышных похорон девочки о Ганжууре и его служанке забыли. Пару недель она жила, где придется и ела, что давали овцам или собакам. Бату увидел ее случайно, во время перехода к Козельску. Он подозвал девочку, взял котенка из ее рук и удивился его худобе. Ганжуур словно стал в два раза меньше и снова превратился в тощего котенка.

Любимая игрушка умершей дочери напомнила хану о дочери. Он задумался, гладя котенка и, затем хмуро взглянув на его служанку, что-то коротко сказал ей. С тех пор Ганжуур и девочка поселились возле юрты Великого Хана. На них снова почти не замечали, но, по крайней мере, стали кормить, а когда было холодно, пускали в юрту при кухне, где в самом дальнем уголке ее ждал кусок теплого войлока и какое-то подобие одеяла.

Сын Великого Хана Сартак был еще слишком мал, чтобы принимать участие в пирах отца, но если мальчик знал, что пир начался, и что за праздничным столом собралось множество великих воинов, им вдруг одолевала странная грусть. Сартак без причины сердился на своих друзей и уходил от их детских игр. Если грусть вдруг заставала его в шатре матери, мальчик бежал из шатра, стараясь удрать от привязчивой как репей тетки Навчин, и разгуливал по лагерю, Но куда бы не лежал его путь, он всегда – часто очень медленно – вел к юрте Великого Хана.