Лебединая песня. Любовь покоится в крови

– Ни в коем случае. Продолжайте работать как ни в чем не бывало.

Пикок горько усмехнулся:

– Конечно, тут нужен человек волевой, твердый, способный поставить на место любого зарвавшегося артиста. У меня нет подобных качеств, но есть огромное желание поставить эту оперу так, как я ее вижу. Разумеется, дело касается только музыки. И меня заботит не только карьера…

Он замолк.

– А как быть с репетицией? – спросил Адам.

– Скажите, что она закончена. Понимаете, я не могу сейчас выходить к людям. Не могу. Поэтому… ради бога, скажите им, что репетиция на сегодня закончена. – Пикок осекся и покраснел: – Извините, мне не следовало кричать.

Адам улыбнулся:

– Пустяки. И я прошу вас, ради всего святого, не делайте никаких поспешных шагов.

Он объявил об окончании репетиции, заметив, что Шортхауса среди исполнителей нет.

Все разошлись, переговариваясь друг с другом приглушенными голосами. Оркестранты начали укладывать инструменты.

К Адаму подошла Джоан:

– Как он?

– Расстроен, конечно, но, думаю, продолжит работу. А где Эдвин?

– Вышел вскоре после Пикока.

Адам вздохнул:

– Нам тут тоже нечего делать. Пошли в отель и там выпьем.

Джоан кивнула:

– Да, после обеда. Соберемся и поговорим. Изменить, к сожалению, мы ничего не можем, но хотя бы отведем душу.

Джоан пошла в гримерку, а Адам по пути к себе столкнулся с Шортхаусом.

– Эдвин, прошу тебя, уймись.

Шортхаус посмотрел на него отсутствующим взглядом. Волосы взъерошены, на лбу и щеках капельки пота. Адам в ужасе подумал, что этот человек сходит с ума, и неожиданно для себя почувствовал к нему жалость. Но она пропала, как только тот заговорил. Глухо, с трудом, словно движения губ доставляли ему боль.

– Я завтра же позвоню Леви и потребую, чтобы он выгнал в шею этого ничтожного молокососа.

Адам поморщился:

– Не глупи, Эдвин. Даже если Леви согласится, то и тебе придется несладко. Зачем восстанавливать против себя труппу? Ты будешь страдать.

– Страдать? – Шортхаус чуть повысил голос. – Так я уже страдаю.

Он постоял пару секунд, как будет размышляя, а затем нетвердой походкой двинулся прочь.

Адам посмотрел ему вслед и открыл дверь гримерной.

– А по-моему, не стоит беспокоиться, – произнес Деннис Резерстон. – Все рассосется само собой. Как всегда.

Режиссер сидел, откинувшись на спинку стула, пристально разглядывая янтарный виски в своем бокале. Неизменная шляпа сдвинута на затылок.

– Нет, – возразил Адам, – сейчас не рассосется.

Они собрались за круглым столом в баре отеля «Рандолф». Адам, Элизабет, Джоан, Резерстон, Карл Вольцоген и Джон Барфилд. На часах восемь, в зале еще сравнительно немноголюдно, но несколько столиков неподалеку были заняты. За ближайшим высокий темноволосый мужчина с обмотанным вокруг шеи зеленым шарфом витийствовал со знанием дела относительно действия различных ядов перед аккуратно одетым джентльменом среднего возраста, по виду военным, и молодым человеком с золотисто-каштановыми волосами и розой в петлице. После холода на улице все наслаждались блаженным теплом. Позвякивали бокалы, за барной стойкой шипел пивной кран, к гулу голосов примешивался звон кассового аппарата.

– Я недавно разговаривал с Эдвином, – продолжил Адам. – Он почти невменяем. В нем дико переплелись гордыня и острая жалость к себе. Пьет не переставая. Не представляю, чем это закончится. А ведь для того, чтобы спектакль состоялся, он и Пикок должны как-то договориться.

– А вот красная ургинея, – произнес темноволосый за соседним столом, – приводит к весьма болезненной смерти.

Резерстон вздохнул:

– И что вы предлагаете? Послать делегацию к Леви?

– Это бесполезно, – подала голос Джоан, прикуривая новую сигарету от старой. Сегодняшние события на репетиции ее сильно взволновали, и она курила одну сигарету за другой. – Леви не захочет расстаться с Эдвином. Да и какой оперный антрепренер уволит артиста, на которого ходит публика.

– На нас, между прочим, тоже ходит публика, – обиженно отозвался Адам.

Джоан погладила его руку.

– Дорогой Адам, ты думаешь, что все согласятся уйти, если не уберут Эдвина? Даже у меня нет особого желания разрывать контракт. Потому что каждый день хочется кушать. Так я устроена.

Наступило молчание, которое нарушил Карл Вольцоген:

– Для этого дурака искусство ничего не значит. Он заявляет, что заботится о верной интерпретации произведения Мастера, а на самом деле думает только о себе. А я встречался с великим композитором в Байройте, мне было тогда четыре года, но помню все, как будто это случилось вчера. Мастеру оставался год до кончины. Он был задумчив, но посмотрел на меня добрым взглядом и сказал…

Дальше присутствующим пришлось в который раз выслушать эту историю. Они симпатизировали Карлу в его восторженном преклонении перед Рихардом Вагнером, но всему есть предел. Тем более постановка оперы была на грани срыва. В результате разговор быстро перевели на проблему с Шортхаусом.

– А что ты скажешь, Джон? – спросила Джоан, поворачиваясь к Барфилду.

Тот громко закашлялся. Он ел имбирное печенье из стоящего на столе бумажного пакета, и крошка попала ему не в то горло.

– Мне кажется, выход тут может быть только…

– …к чрезвычайно эффективным ядам причисляют также ортофосфат цинка, – донеслись с соседнего стола слова темноволосого.

Барфилд смутился. Сосед своим замечанием попал в точку.

– Я хочу сказать, – осторожно проговорил он, – что Пикоку, видимо, придется уйти. – В ответ на бурные протесты он замахал руками: – Я все понимаю. Да, это не по-божески и даже отвратительно. Но как еще можно разрешить подобный конфликт?

– Конфликт можно разрешить с помощью ортофосфата цинка, – невозмутимо возвестила Элизабет.

– Прекрасный вариант, – мечтательно произнесла Джоан. – И хорошо бы отравить его не насмерть, а только чтобы он не мог петь.

Предложение всех позабавило. Они пошутили, поговорили о том о сем, не касаясь больше конфликта Шортхауса с дирижером. Было ясно, что ничего путного придумать сейчас они не смогут. В девять часов компания начала расходиться. Адам с Элизабет и Джоан отправились в «Булаву и скипетр».

В начале двенадцатого, когда Элизабет была уже в постели, а Адам раздевался, вдруг обнаружилась пропажа бумажника. Он вспомнил, что расплачивался за выпивку мелочью, которая собралась в кармане, а бумажник не доставал.

– Кажется, я оставил его в гримерной. Придется идти.

– А может, он полежит там до завтра? – сказала Элизабет.

Адам в очередной раз восхитился ее красотой. При свете прикроватной лампы она сейчас была особенно хороша.

– Нет, придется сходить. Так будет спокойнее. В нем довольно приличная сумма.

– А разве театр на ночь не запирают?

– Запирают, конечно, – ответил Адам, начиная одеваться. – Но там есть ночной сторож, старик. Надеюсь, он еще не спит.

– Хорошо, дорогой, – проговорила Элизабет сонным голосом. – Только возвращайся скорее, не задерживайся.