Лед и вода, вода и лед

Сюсанна не знала, что ответить. Она отвернулась к морю и снова устремила взгляд на Копенгаген. Чтобы не смотреть на Ингалиль.

— Ты могла бы и догадаться, что она выяснила, как тебя зовут, еще до того, как явиться с мамашей на курсы. А? Вот почему она накрасила именно тебя. Чтобы ты клюнула. Способ познакомиться с Бьёрном. Как видим, у нее все получилось.

Сюсанна закусила губу, но по-прежнему не отвечала.

— Ты зазналась, — говорила Ингалиль у нее за спиной. — Ты это знаешь? Ты жутко зазналась. Но с чего ты вдруг вообразила, будто у тебя есть для этого основания? А? Это ведь не ты в «Десятке хитов». И не тебя пригласили в Англию.

Сюсанна стояла не шевелясь. Каждая мышца ее тела напряглась, руки в карманах сжались в кулаки, спина была прямая как палка. Но слез в глазах не было. Первый раз в жизни она слушала нравоучения Ингалиль без слез в глазах. Ингалиль понизила голос, теперь он звучал совсем глухо. И презрительно.

— Я знала, что ты особым умом не отличаешься, — говорила она. — Это я знала. Но что ты такая дура, чтобы не разглядеть простого притворства, этого я и представить не могла.

Сюсанна закрыла глаза на несколько секунд, зная, что, когда откроет их, ничего уже не будет как прежде. В одно мгновение она оплакала себя и свою жизнь, то, чем она была и чем должна была стать, увидела, как ее детское сочувствие к Ингалиль тает, будто снежинка, превращается в каплю воды, каплю, которая так же мгновенно испаряется и исчезает. Все. Вот и нет ничего. Она открыла глаза и помедлила еще секунду, прежде чем обернуться.

— Сколько раз ты назвала меня дурой?

Ингалиль осеклась. Она не привыкла, чтобы ее перебивали.

— Посчитай, а? Столько же раз, наверное, сколько твой папаша называл дурой твою мамашу?

И пал первый камень стены, той стены молчания, что окружала тайны Ингалиль еще с того времени, когда обе ходили в первый класс. Сюсанна словно видела, как это происходит: вот темно-красный кирпич трескается и крошится в порошок, трещины тянутся к другим кирпичам, и те секундой позже разламываются и падают, и вдруг все то, что прежде было тайным, выходит на свет. Папаша Ингалиль больше уже не герой, который цитирует Шекспира и добровольно отверг внешний успех и материальное благополучие. Он просто пьяница и безработный, жалкий алкаш, который вечно сидит с другими алкашами в Театральном парке. Тот еще тип, который к тому же бьет мамашу Ингалиль, один раз так избил, что она вообще еле выжила. Чего Ингалиль никогда ей не простила. А еще развода. В мире Ингалиль ее папаша был жертвой мамашиной злобы. Но теперь этого мира больше не существует. Сюсанна пробила дыру в каменной стене, и Ингалиль это поняла. Это было видно по ее лицу, когда она внезапно отступила назад. Сюсанна усмехнулась, нехорошей ухмылкой, и сама ощутила, как ее уродует эта ухмылка. И делает опасной. По-настоящему опасной. Сюсанна трансформировала ухмылку обратно в улыбку.

— Разве он не это выкрикивал? А? Когда лупцевал ее? Что она — дура?

Сюсанна приблизилась к Ингалиль на шаг. Кстати, Ингалиль уже не настолько ее выше. Сюсанна ей уже по подбородок. Может быть, потому, что Сюсанна больше не сутулится. А сутулится, наоборот, Ингалиль.

— Я сама один раз слышала. Когда ты вышла пописать. И ты теперь говоришь точь-в-точь как он. Знаешь, да? Ты, наверное, сама станешь такой же… Хотя, видимо, это тебя устраивает. Твой папаша ведь такой талантливый.

Она рассмеялась.

— Да. Ты же столько раз это говорила. Хотя вообще-то он не сказал ничего особенно талантливого, когда его осенью в полицию забирали… Он говорил то же, что любой алкаш. Ругался и орал. И хоть бы слово из Шекспира.

Ингалиль сделала еще шаг назад, но Сюсанна наступала.

— Мы тогда мимо проходили. С мамой.

Голос Ингалиль задрожал:

— Неправда!

Сюсанна продолжала улыбаться:

— Правда. Абсолютная правда. Дело было возле театра. Но мама взяла с меня слово — не говорить тебе. Потому что тебя жалко. И я ничего не говорила.

— Врешь.

Голос Ингалиль сделался пронзительным, почти визгливым. И произвел на Сюсанну странное действие, от него тихое тепло разлилось по всему ее телу. Вот появилась чувствительность в животе. Вот — в запястьях. Вот ожили пальцы ног. А вот — щеки. Словно у нее восстановилось кровообращение после бог знает какого перерыва. Она больше не боялась. Ни капельки.

— Я не вру. Это ты врешь. И всегда врала.

И даже голос ее звучал спокойно. Сюсанна сунула руки в карманы и склонила голову набок, она уже не могла остановиться, слова хлынули из нее потоком.

— Как ты думаешь, почему я от тебя все это терпела столько времени? А? Твои вечные нотации, что у меня это не то и то не так? Потому что я жалела тебя. Понимаешь ты или нет? Я по своей глупости жалела тебя, с твоими необыкновенными оценками и невероятными талантами. Но кто дура-то на самом деле? А? И кто уродина? Кто из нас двоих на самом деле уродина?

Слеза медленно выкатилась из правого глаза Ингалиль. Она заморгала, чтобы стряхнуть ее, но ничего не сказала и не пошевельнулась. Сюсанна отступила назад и окинула ее презрительным взглядом:

— Я не дура, Ингалиль. И никогда дурой не была. У меня лучше оценки и по шведскому, и по английскому. И по истории. Ты сильнее только в химии и математике. Но скажи мне, пожалуйста, кому нужна твоя химия и математика?

Сюсанна молча смотрела на Ингалиль. Какая дылда! И до чего страшная! Жуткая уродина! Особенно когда вот так гримасничает, тужится запихнуть свой плач обратно. И хлюпает носом. Точно. Хлюпает! Сюсанна брезгливо поморщилась, повернулась и пошла прочь. Это поразило ее, но она ничего не могла поделать. Тело само приняло решение. Ноги все решили сами. Они пошли прочь, унося на себе оставшуюся часть Сюсанны. Но ей еще удалось оглянуться, не останавливаясь, и крикнуть:

— И мне наплевать на тебя, Ингалиль. Плевала я на тебя.

Ингалиль не ответила. Она стояла как черная тень, отвернувшись к морю.

~~~

Вот сейчас, думал Бьёрн. Сейчас это случится. Он глубоко вздохнул, сжал и разжал пальцы, тряхнул головой, так что волосы защекотали шею. Прямо перед ним стоял Никлас, он был бледен, и на верхней губе блестели капельки пота. Томми повернулся спиной, но было заметно, что он тоже напряжен, спина прямее, чем обычно, он застыл, не шевелясь. Позади него так же прямо стоял Пео, но не так неподвижно: он крутил в пальцах палочки, словно уже сидел за своими ударными, крутил не переставая, словно играл никому не слышную мелодию, его тело время от времени содрогалось, будто следуя какому-то только ему ведомому ритму. Один Буссе казался совершенно расслабленным — стоял, сунув руки в карманы с таким видом, будто думает о чем-то другом, и даже не пытался выглянуть из-за черных кулис.

— Ну, ни пуха, — тихонько произнес позади них Карл-Эрик. Никто не ответил, никто даже не посмотрел на него. Все ловили каждое слово ведущего. Майк — так его звали. У него была странная прическа, какой никто из них никогда раньше не видел — коротко подстриженный затылок и такая же короткая челка, а остальные волосы — до плеч, говорил он неразборчиво, и понять его английский было довольно трудно.

— Did I tell you that I love you? [24] — выкрикнул он, и публика ответила воем.

24

Я говорил вам, что люблю вас? (англ.)

Они играют первыми. А потом еще две английские группы. Две очень известные английские группы. Они уже поздоровались с ребятами из той, что выступала следом за ними. Рука Томми задрожала, когда он протянул ее Эрику Бердону, и Бьёрн тогда улыбнулся, такой же улыбкой, какой его самого одарил Томми еще в гримерке, перед репетицией. Теперь Томми сперва отводил взгляд, но потом напрягся и произнес что-то презрительное насчет фанеры. Никто не ответил, его реплика словно упала в пустоту, парни из «Энималз» уже отвернулись и заговорили между собой. Так ему и надо, паршивцу.