Лед под ногами

Чащин в ответ прикрыл глаза, привалился затылком к стене, пожал плечами. Димыч вздохнул:

– Плохо, что ты равнодушный такой. Ты ведь не был таким, Дениска…

– Все, хорош. Давай послушаем.

Из маломощного и наверняка порванного динамика послышались щелчки поставленного на бешеную скорость метронома (но, скорей всего, щелкала драм-машина), затем вступил ударник, ритм-гитара, появились аккорды-крючочки соло-гитары, забубнил четко прописанный бас. И откуда-то из глубины инструментала всплыл почти неразборчивый, но надрывный голос:

Ты смотришь назад, но что ты можешь вернуть назад?

Друзья один за одним превратились в машины.

И ты уже знаешь, что это судьба поколений,

И если ты можешь бежать, то это твой плюс!

– Разбираешь слова? – тихо, потянувшись к Чащину, спросил Димыч.

– Я эту песню наизусть знал когда-то. Даже на гитаре разучивал…

Ты мог быть героем, но не было повода быть,

Ты мог бы предать, но некого было предать.

Подросток, прочитавший вагон романтических книг,

Ты мог умереть, если б знал, за что умирать…

– Слышишь, да? – глаза Димыча блестели. – Это ж про нас! Про тех, кто вот… повзрослел. Я ее сколько раз тогда слышал, лет в двадцать, и не цепляла, а сейчас – прямо взвыть хочется. Такое…

– Да, сильная тема, – согласился Чащин; но качество записи было ужасное, и он убавил громкость. – Голова болит.

С минуту Димыч посидел молча, а потом не выдержал:

– Все, я решил – уходим мы из Союза. Достала эта волокита вся.

– Кто – мы?

– Ну, я, ты… Или ты хочешь остаться? А? Блин, за какой-то месяц в гниль превратились! Не ожидал я от Сергея. Куча замов, секретарши, бумажки. Компьютеры закупили новые… Заросли херней.

Чащин хмыкнул:

– Ты ведь тоже хотел.

– Что хотел?

– Кабинет, бумажки…

– Я?!

– Только не ори. Спокойно. Говорил, что хочешь стать каким-то его заместителем.

– Ну да – по молодежной культуре. Хотел собирать творческих ребят, газету, может, выпускать, концерты устраивать. Все такое. Планов куча была. А тут… Шествие провели, и снова – тишь. Какие-то переговоры вечные в узком кругу, мониторинги… Гниль, говорю же.

– Слушай, Дим, а если бы тебя взяли в этот узкий круг, зарплату дали

– тыщу баксов, кабинет, компьютер, ты б возмущался? Только честно.

– Я бы…

– Честно давай, честно.

– Да, возмущался бы, если бы видел такое… Я и сейчас говорю.

– Вот и не берут поэтому.

Димыч фыркнул:

– Ну и хрен на них! Других найду – АКМ есть, НБП… Хоть как-то, но действуют. Наговорились уже, надо ломать. Достало!.. Кстати! – Он вскочил. – Я тут нашел в интернете. Пойдем в комнату.

– Не могу… А что?

– Новая песня Шевчука! Черновая запись, но кто-то выложил…

Актуальная тема!.. Можно, я колонку тогда сюда протяну?

– Только аккуратно…

Димыч возился несколько минут. Чащин сидел, закрыв глаза, в своем закутке.

– Вот, слушай. – Димыч упал на табуретку, опять закурил.

Зазвучала акустическая гитара, наигрывая невнятную, сырую мелодию, а потом послышался такой же невнятный, словно хмельной, голос Юрия

Шевчука:

Контрреволюция, наехав на нас,

Довела до больницы, вырос живот.

Рок-н-роллы стерты, я учусь играть джаз,

Но меня рвет – полный рот нот.

Старости нет, есть только усталость,

От баррикад ничего не осталось…

– Вот, вот, это! – вскрикнул Димыч. – Сейчас!

Есть в демократии что-то такое,

До чего неприятно касаться рукою.

Хрипит перестройка в переполненной кухне,

Ждет, когда эта стабильность рухнет.

– А? Охренительно? В самый точняк! – Продолжение песни Димыча явно не интересовало. – Как?

– Да никак. Обычная его конъюнктурщина. Когда надо, про мальчиков-мажоров запел, потом про церкви, теперь – это. Чувствует настроения, поэтому и держится на плаву… Никогда Шевчука не любил…

– Да какая, блин, конъюнктурщина?! Я к тебе как к человеку…

Приятная Чащину вялая пикировка превращалась в яростный спор. И он сорвался:

– Что ты от меня-то хочешь? Объясни, что? Все эти недели… Только коротко и ясно.

– Хочу?.. Счас. – Димыч сбегал, выключил звук. – Во-первых, я поставил тебе одну из немногих нормальных сейчас рок-песен. Хотел порадовать… А во-вторых, я ненавижу то, что происходит. Я хочу другого и буду этого добиваться.

– Ты уже говорил.

– Да, говорил. И буду еще и еще говорить… И в этих вот четырех строках – картина моего состояния. Я полностью подписываюсь. Да, демократия – это желе такое… вязкость… Согласись.

– Я слушаю.

– И она нас всех отравила. При демократии ничего невозможно делать – только лежать в этом желе и не шевелиться. А то совсем… И мы, мы – дети перестройки, мы хрипим, и задыхаемся, и ждем, когда что-то случится. Настоящее. Когда рухнет эта стабильность. Не так? Неужели не ждешь? Тебе не противно так жить?

– Все, Дим. – Чащину стало невыносимо. – Пожалуйста, иди погуляй.

Сходи куда-нибудь. Я тебе серьезно говорю – мне отдохнуть надо.

От-дох-нуть.

17

– Денис… Денис Валерьевич! – непривычно строгий оклик секретарши заставил вздрогнуть.

Чащин остановился, заглянул в приемную:

– Да?

– Игорь Юрьевич просил зайти, как появитесь. – Лицо хмурое, нет в глазах приятной и мудрой усмешечки, губы поджаты, уголки загнулись книзу. И Чащин, почувствовав нечто похожее на ужас – неужели в прошлом номере напортачил?! – чуть не вошел к Игорю так, в пальто и с портфелем. Опомнился, кивнул секретарше:

– Понял. Спасибо.

Да, было страшно, как когда-то, когда учительница писала в его дневнике: “Родители! Срочно явитесь в школу!”; когда его, в числе полусотни вчера еще свободных пацанов, вводили в ворота части, а из окон казармы засвистели, заорали с веселой кровожадностью:

“Шпротяры, вешайтесь!”.

Подрагивающими пальцами не сразу попал ключом в щелку замка.

Крутанул, открыл дверь. Вошел. Воздух за два дня выходных стал неживым, каким-то синтетическим, едко пахнуло кожзаменителем…