Леди и война. Цветы из пепла

– Все ждал, когда ж ты до беседы снизойдешь, нос воротить перестанешь. Болит?

Нос болел. И губы тоже. Челюсть. Шея. Живот. И руки…

– Удача – птица переменчивая… сегодня тебе, а завтра мне.

Слабая надежда.

– Убьешь? – Меррон знала ответ и, устав стоять, опустилась на землю, хотелось изящно, но получилось – мешком, и не удержалась, завалилась набок, и, конечно, под ворохом листьев обнаружилась коряжина, кожу на плече пропоровшая.

Какая тут удача… у Меррон ее отродясь не было.

– Убью, – согласился Терлак. Он не пошевелился: помогать не станет, но и от пинков воздержится. – Потом. Ты ж не торопишься?

– Нет.

– И я нет…

А вот это он зря. Меррон подозревала, что любезного Харшала нападение на его лагерь расстроит.

– Мы сначала поговорим…

– О чем?

– О том интересном месте, из которого я тебя прибрал. Не люблю, знаешь ли, странностей. А тут уж странно донельзя вышло. Был хуторок, и не стало хуторка. Куда домишко подевался? С двором, что характерно, с телегами… откуда шатры взялись? И эти… недолюдки.

Вот, значит, как вышло: хутор на нож поднять решили. Небось думали, что будет чем поживиться, если приграничный. Или просто веселья захотелось, а напоролись на мага. И тут другое странно – что Терлаку уйти позволили.

Вовремя сообразил, что не по силам кусок хватанул? Чутье у Терлака всегда было хорошим.

– Думаешь, не вернутся? – спросил он, вытаскивая из голенища нож. Клинок был коротким и узким, острым с виду.

– Это смотря кого ты ждешь…

Терлак медленно встал на колени, потом опустился на четвереньки, перенося вес тела на левую руку, правую же, с зажатым клинком, вытянул.

– Веселишься?

Куда уж веселей. С него же станется ударить просто, чтобы кровь пустить.

– Боюсь, – честно созналась Меррон, отодвигаясь от клинка.

Терлаку заложники не нужны. И на Дара ему плевать. Убьет убийства ради.

– Правильно. Люди должны бояться. Страх, он дает возможность острее ощутить вкус жизни. Вот ты не боялась и жила себе как жилось… не шевелись, а то хуже будет.

Он дотянулся-таки острием до кончика носа, коснулся, позволяя ощутить холод железа.

– А ты знаешь, что женщинам мужскую одежду носить – это позор?

Лезвие плавно двинулось по щеке, очерчивая полукруг.

Замереть. Не дышать даже.

– Женщина должна знать свое место… быть покорной… послушной…

Вкус железа на губах. И клинок с неприятным звуком царапает зубы.

– Знаешь, там, в Краухольде, меня обвинили в излишней жестокости. А разве я жесток? Я справедлив. Та шлюха сама ко мне пришла… а потом стала кричать о насилии… я отрезал ей губы. И кончик носа… очень чувствительное место, ты ведь должна это знать. Я лишил ее век… за ложь. Просто за ложь.

И еще потому, что ему нравилось.

Странная у Меррон все-таки жизнь. Хорошие люди уходят, а ненормальные возвращаются.

– А мне сказали – жестокость… на самом деле им плевать на шлюху. Они просто хотели избавиться от меня, вот и нашли повод. Злоупотребление положением… ложные доносы… невинные жертвы. Все в чем-то да виноваты.

Он убрал нож, на котором блестели капельки крови.

Все-таки порезал, сволочь этакая…

И ведь дорежет, вопрос лишь в том когда.

Меррон попыталась утешить себя мыслью, что Терлак всяко лучше Харшала с его рассказами о нежити, он просто убьет, но получалось не очень.

– И все-таки, – Терлак слизал кровь, – что это за место было?

Причин молчать Меррон не видела, вот только голос ее предательски дрожал. И слова терялись. Неприятно рассказывать о чем-то, когда теряются слова.

Или совсем заканчиваются.

– Вот оно как… – Крутанув нож на ладони, Терлак почти позволил ему выпасть, но в последний миг подхватил, зажав между пальцами. – Грустно.

Меррон согласилась: очень даже грустно. Солнышко светит, птички поют… день хороший, замечательный просто-таки день. Неохота таким умирать.

– Значит, мне лучше убраться отсюда, и подальше…

Терлак перевел взгляд с Меррон на лошадь и поморщился:

– Двоих не выдержит. Извини.

Клинок метнулся к глазам, и Меррон отпрянула, не удержала равновесия и завалилась на спину. А в следующий миг лошадь завизжала. И Терлак тоже. Громко. Страшно. Все кричал, кричал…

Меррон перекатилась на живот, поднялась, и… хорошо, что ее уже вырвало. Терлак был жив. Он лежал, неестественно вывернув руки, а на груди его уютно устроилось существо. Оно разодрало живот и теперь методично в нем ковырялось.

Жаль, что Меррон никак не леди. Упала бы в обморок. В обмороке как-то спокойней, что ли… и когда тебя жрут, наверное, не больно.

А тварь, разом забыв о жертве – Терлак уже не кричал, но только повизгивал, – повернулась к Меррон. Оно разглядывало ее секунд десять, а потом качнулось навстречу.

– Знаешь, а давай ты меня как-нибудь небольно убьешь? – сказала Меррон, глядя в мертвые глаза.

Существо протянуло руку и коснулось щеки, оставляя на ней липкий след.

– Шею там сломаешь… или вот горло перегрызешь. Лучше горло, чем как вот его…

Оно вздохнуло и тычком опрокинуло на бок. Зажмурившись, Меррон попросила себя лишиться чувств… Что-то мокрое коснулось запястий.

Рывок. Ворчание.

И свист…

А веревки исчезли.

Наверное, связанные люди в представлении карто выглядели не слишком аппетитно…

Меррон перевернули на спину, усадили, пригладили волосы. Но когда тварь, дружелюбно оскалившись, протянула темный, еще кровящий шмат Терлаковой печени, сознание все-таки смилостивилось над Меррон…

Я не люблю прощаний, ни долгих, ни коротких, а расставания и вовсе ненавижу всей душой. Снова кого-то терять, пусть и на время, но все же.

Йен чувствует неладное и прячется под кроватью, где сворачивается калачиком и лежит, обняв несчастную запыленную шапку. Я уговариваю его выйти, чувствуя себя предателем, и, когда слова заканчиваются, Кайя просто переворачивает кровать. Он успевает поймать Йена прежде, чем тот находит новое укрытие.

– Тебе небезопасно здесь оставаться. – Кайя разговаривает с сыном так, словно тот уже достаточно взрослый, чтобы понять. А может, и вправду взрослый. – Я не настолько доверяю этим людям. И с нами тебе нельзя.