Леди не движется – 2

Я никогда не забуду тех минут в вертолете, казавшихся часами. Тяжелую голову Сэнди на своих коленях. Его бред, его горький и веселый смех — не-а, не выживу. И бесконечные часы ожидания в комнате для посетителей клиники Святого Марка. Нас ничего не держало, мы с Кидом просто сидели и тупо ждали, когда придет врач и скажет, что Сэнди умер. Я плакала. Кид отечески обнимал меня за плечи и молчал. Я не хочу вспоминать все, что тогда лепетала. Это была истерика. Обычная женская истерика.

А потом приехал Скотт Маккинби Старший. Высоченный, тонкий, эмоционально высушенный. Но именно его сдержанность наконец успокоила меня: в присутствии такого человека не могло произойти ничего плохого. Пришел врач, сказал, что есть надежда, но слабая. Нужен близкий человек, друг или подруга, который будет сидеть рядом. Минимум двенадцать часов сидеть и держать за руку умирающего. Сэнди без чувств, но все слышит. Ему нужна моральная поддержка, ощущение, что он не один.

Я не была ему близким другом, но Кид решил — иди. Я подчинилась. Двенадцать часов я читала вслух шотландские сказки, которые нашла в сети. Дурацкие сказки, попсовые, но разве в сети легко найти настоящие? Иногда я обтирала ему лицо и плечи влажной салфеткой. Врач сказал — нужно присутствие живого человека, вот я это присутствие и отрабатывала. Наутро врач сказал, что Сэнди выкарабкается. Точно выкарабкается. Я свободна, спасибо за помощь.

На уик-энд я отправилась в Шотландию. Все было прекрасно, пока я не решила блеснуть остроумием где не надо. Скотт Старший прочитал мне выговор за неприличное поведение на встрече ветеранов, куда я сопровождала его родственника Лайона Маккинби. Черт побери, в этой семье ни у кого не было чувства юмора. А Крис, мой брат, с которым я поехала, сказал, что это были смотрины. Я вспомнила выговор — и поняла, что семья Маккинби сочла меня вульгарной. Недостойной даже дружбы с их наследником. И уж семья примет меры, чтобы все отношения между нами прекратились. Так и вышло. Сэнди, выписавшись из клиники, до конца учебы не удостоил меня и взглядом. Сначала мне было обидно, а потом я подумала: это хорошо. А то я, со своей манерой увлекаться, уже почти было решила, что влюблена в него. Отлично. Равнодушие — лучше холодной воды, чтобы остудить горячую голову. Я возобновила отношения с Максом и была совершенно довольна тем, как со второй попытки развивался наш роман.

И кто бы мог предположить, что спустя несколько лет я окажусь на роли ассистента Сэнди? Пардон, уже не Сэнди — уже Августа-Александера Пола Николаса «и еще двенадцать имен» Маккинби, инквизитора первого класса. И что тот парень, который после выздоровления глядел сквозь меня, устроит мне сеанс душевыворачивательной психотерапии, чтобы убедить работать с ним? Кто мог знать, что Сэнди, старательно строивший высокомерную морду, окажется самым осведомленным о моей жизни человеком? И что его надменная семья будет рада меня видеть, пусть и в качестве доверенного помощника Августа?

Как причудлива жизнь. И как повторяема.

Снова мы друзья. И снова Август оказался на моих руках с тяжелым отравлением. И снова мне остается только плакать, потому что я опять ничего не могу сделать. Только утешать. Быть рядом. Держать за руку. Правда, шотландские сказки я читать больше не стану. Глупо это, читать осовремененный детский лепет человеку, который, небось, способен рассказать оригинал на оригинальном же языке.

…Август наконец согрелся. Я думала, он заснет, но его снова начало тошнить. Он попытался дойти до уборной, чуть не рухнул. Я рассердилась, затолкала обратно в постель и принесла тазик. Тазик довел Августа едва не до слез. Потом я подала ему воды, но сам вид стакана привел к новому приступу. Я стала бояться, что так и до обезвоживания дойдет, но от медицинской помощи Август по-прежнему отказывался. Тед нашел туристическую портативную кухню, я сварила рис и напоила Августа отваром. Вроде рвота прекратилась. Подремав с часик, Август попросил сладкого чая. Ну, уже что-то. После чая его снова вырвало. Тед вызвал меня в коридор и шепотом сказал, что на свой страх и риск проконсультировался с врачом, тот настаивает на госпитализации, потому что симптоматика странная, надо обследовать пациента. Если будет отказываться — тогда ничем не кормить и не поить минимум двенадцать часов. Если в рвотных массах появится кровь — госпитализировать немедленно, невзирая на вопли.

Я ломала голову, чем он мог так отравиться. Потому что это ни на алкогольное, ни на никотиновое отравление уже не было похоже. Моим детоксикантом? Тоже нехарактерно. «Нервное», — в сердцах сказал Тед. «Доработался». И ушел. А я осталась.

До самого вечера Август вынимал мне душу. Я понимала, что он действительно страдает, но злилась, что он отказывается от помощи.

— Делла, это не помощь, — слабым голосом объяснил Август. — Однажды я очнулся в больнице и увидел вокруг себя чужие лица. Мне подумалось даже, что лучше бы я умер.

В груди больно кольнуло. Я поняла, о какой больнице речь.

— Это… тогда?

— Да, — ответил Август и отвел глаза. — Разумеется, я сам виноват. Надо быть более социальным, если хочешь, чтобы тебя не бросали в одиночестве.

— Разве тебя не навещали? — суховато удивилась я. — К тебе и однокурсники приходили, и Алистер. И дед приезжал.

— Да. Но тех людей, которых я хотел бы видеть, не было. Тех, ради кого я и боролся за жизнь. Мне казалось, что те люди огорчатся, если я умру. Я не хотел огорчать. Надеялся, что, может быть, им нужно от меня нечто большее, чем просто продолжение жизни, может быть, я сам небезразличен…

— И много таких людей было?

— Один.

— Значит, те, кто намекал, будто ты намеренно проворонил покушение, потому что хотел покончить с собой чужими руками, были правы? Личная трагедия?

Август покачал головой:

— Нет, нет, Делла. Не было никаких трагедий. Мои отношения с тем человеком — это вообще не то, что все думают. Но какое мне дело до того, что «все» думают обо мне? Я никогда не хотел жить так остро, как перед тем покушением. В личном у меня все складывалось весьма неплохо, по крайней мере, мне так казалось, но что было в действительности, не важно, — ведь на настроение влияет не действительность, а то, как ты ее видишь, как трактуешь, то, в чем ты убежден… Мне было к чему стремиться, и мне нравились перспективы. А в клинике я понял, что жить мне незачем. У меня есть долг перед семьей, родителями. Есть интересная работа и связанный с нею долг перед человечеством. Есть еще один долг перед Землей — Кларион. Но нет того, ради чего я все свои обязанности выполнял бы с радостью. И стремиться мне не к чему. Это не желание умереть, нет. Это равнодушие к жизни. Ничего особенного, если разобраться, так живут многие. От бесповоротного решения их удерживает лишь страх смерти, который трансформируется в жажду сиюминутных удовольствий — еда, алкоголь, наркотики, секс.

Я отвернулась и посмотрела в окно. В черные жалюзи, которые отгораживали меня от буйства танирского солнца. Да, я тоже такая. Наверное, тоже боюсь смерти. Только у меня этот страх трансформировался в жажду кипучей деятельности. Поэтому, едва оправившись после издевательств Энстона, я стала искать работу в полиции, а не устроилась секретаршей в крупную корпорацию.

— Работа, — беззвучно напомнила я. — Работа, карьера — все это тоже сиюминутное.

— Да, — согласился Август. — Это мой «напиток забвения».

«И мой», — подумала я.

— Но я не хочу, чтобы ты считала меня трусом, который собственному страху в глаза посмотреть не способен. Я просто очень ответственный. Я не имею права взять и умереть. Я слишком много должен сделать. Поэтому борюсь не со страхом, а с равнодушием. А смерти я не боюсь. — Подумал и добавил убежденно: — Да. Совершенно не боюсь. Мне было четырнадцать, когда дед привел меня в наш фамильный склеп, показал место и сказал: «Оно твое. Когда умрешь, тебя положат сюда». Он показал и свое место, и место для моих родителей. Они хотели бы быть похороненными в Бостоне, но дед и слышать о том не желает. Для них все готово в Шотландии. Я долго рассматривал плиту, на которой уже выбиты мое имя и дата рождения. Потом спросил деда: а что будет, если я не совсем умру и очнусь в гробу? Дед не засмеялся. Он ответил: «Хорошо. Тогда мы проведем в гроб датчики движения, освещение и тревожную кнопку, а рядом поставим робота, который в случае чего сдвинет крышку и плиту надгробия. Если ты очнешься, то сможешь выйти». Через год он показал мне эту систему и предложил проверить. Мне понравилось. Я даже некоторое время играл в вампира, тайком от деда, конечно. Но три ночи я в гробу проспал. С тех пор я ни капельки не боюсь умереть. Смерть страшна своей безвыходностью, а когда у тебя уже приготовлен выход — чего же тут бояться?

Я поняла, что по щекам льются слезы. Стараясь только не выдать себя голосом, скомканно извинилась и вышла. Я больше не могла слушать Августа.

Значит, я права. За его неустроенностью, жизненной неприспособленностью стоит одно — тяжелое, безнадежное чувство. К какой-то неизвестной вертихвостке, которая даже не почесалась позвонить в госпиталь, узнать, выжил ли он. Я заранее ненавидела ее. На таком фоне даже Джиллиан Фергюсон казалась достойной дамой. Ей хоть что-то нужно, хоть что-то она дает взамен. А той, которая сломала замечательного парня, я пожелала бы только сотню бед в жизни. Пусть поймет, что можно отвергнуть — нельзя не замечать.

Когда я, успокоившись, заглянула к Августу, он наконец-то спал. Тихо, как дитя. Ночник оставил. Я улыбнулась и пошла к себе — ужинать пиццей, которую Тед благоразумно заказал на всех. Перед сном я снова проведала Августа, он приоткрыл один глаз, попросил воды. Я напомнила, что от воды может быть рвота, но все-таки принесла. Август сделал несколько небольших глотков и снова уснул — едва ли не раньше, чем вернул мне стакан.

Я легла в соседней комнате, но уснуть не смогла. Стоило мне задремать, как казалось, будто Август за стенкой хрипит в агонии. Я проверяла его, разумеется, он спал. Зайдя в полночь, я случайно разбудила его, уронив на пол тот самый стакан с водой. Счастье, что он был пластиковый и не разбился.