Ледобой. Зов

— А мы с тобой не скажем. Пусть будет уверен, что не его рука водила пером по свитку с обвинением, не его уста озвучили приговор. Мне отчего-то кажется, что с приговором эта история вовсе не закончится, — Стюжень искоса взглянул на воеводу потайной дружины. — Я, собственно, и тебе не сказал бы, но мне нужен союзник.

— Зарянка? — только и спросил Прям.

— Да. Её и детей нужно срочно вывезти. Уже попахивает жареным, я бы даже сказал «палёным». В один из дней бояр нужно будет чем-нибудь отвлечь. Вывезти морем не получится, наверняка во все глаза за пристанью приглядывают, да и в море, случись что, следов не найдёшь. Со дня на день страх потеряют, зубы покажут, в открытую полезут. А на земле некоторые из нас стоят крепко, ровно дубы, корни пущены глубоко, не всякая буря выворотит.

— Жаль мне до слёз этих самых некоторых, — горько бросил Прям. — Что же с боярами придумать? Может охоту сообразить?

— Наелись они этой охотой. Боюсь, не клюнут. А из Сторожища должны сорваться все, ровно угорелые.

Прям сощурил один глаз, посидел так немного, выцедил немного из чарки, потом прижмурил другой, закончил с яблоневкой, а когда выглянул на Стюженя, в глазах потайного прыгали хитрые лисята.

— Придумал что-то?

— То, что мы взяли Шестка и Сороку, они знают, — Прям скривился и махнул рукой куда-то в стену, и не было в этой отмашке ни тени почтения. — За день до того, как дашь знак, пущу слух, мол, птичка на хвосте принесла, что в тереме у того или другого должен быть какой-то потайной свиток. И если бояр не выметет из Сторожища, чисто ветром, обещаю вымести весь купеческий конец, как простой метельщик.

Стюжень что-то рисовал в воздухе пальцем, водил туда-сюда, ровно костяшки на счётах перещёлкивает, наконец пожал плечами, буркнул:

— Должно получиться. Больше чем уверен, скажут, мол, на охоту поехали. Поди, сожгут оба терема, да и Злобог с ними.

— За этот свиток непойми с чем они будут готовы убить, поэтому сорвутся на место со всеми своими людьми, сколько их торчит здесь, в Сторожище. Половина рванёт к Сороке, половина к Шестку.

Верховный согласно кивнул, а потайной разлил брагу по чаркам, поднял свою.

— А знаешь что, старый? Давай выпьем за Безрода. Поди, нечасто теперь за него пьют. А надежды на него велики, как всегда. Думаешь, выдюжит?

Старик усмехнулся, облапил чарку, поманил гостя пальцем, и когда тот подался вперёд, шепнул:

— Лучше бы прямо спросил, что да как с Безродом, что мне открылось, пока чужую пыль глотали. Ты всё-таки глаза прикрывай хоть иногда. Тебе не видно, но сейчас там целый выводок лисят резвится, рыжие огни так и сверкают.

Прям, улыбаясь, развёл руками. Сдаюсь.

— Выдюжить должен, хотя когда тебя второй раз кряду с потрохами сдают, надломит кого угодно. И нет. Это не он, если ты об этом.

Потайной мелко-мелко закивал, ага, я так и думал. Верховный ковырял глазами стол, ковырял, потом выглянул на собеседника исподлобья.

— А знаешь, что я старый вынюхал? Есть у оттниров предание, на гусельные струны положили, да отпустили по всей стороне, по всем островам да ладьям. Дескать, иногда на самых боевитых, отчаянных и храбрых находит помрачение рассудка, да не одно находит, а тащит с собой чудовищную силу и проворство. Налетает холодный ветер, и с тем ветром храбрец делается безумен и необычайно силён. А когда буйство силы проходит, день-два валяется без сил и без памяти. Не помнит, что с ним было.

— Студёный ветер, говоришь? — тихо обронил Прям, да подобрался так, ровно вот-вот ворвутся чужаки в стюженеву избу и придётся рубиться.

Верховный кивнул.

— Ага. Студёный. Казалось бы — просто песня, горланят по корчмам да постоялым дворам. Никто на это внимания не обращает, ну песня и песня.

— А ты обратил…

Прям дышать забыл. Смотрел на старика и под глазом бешено замолотил живчик.

— Так наш ровно из песни в этот мир выбрался. Колотит почём зря который месяц. А я, трухлявый пень, в какой-то раз еду, трясусь в седле, гляжу на Сивого да голову ломаю, когда будет следующий приступ и что потом? Кто властвует над полуночными ветрами? И чего он хочет? А? Я тебя спрашиваю, воевода потайной дружины! У тебя голова светлая, вон лисята в зенках кувыркаются, вот и скажи мне, что нужно хозяину Полуночи от Сивого?

Прям аж щёки надул и глаза к небу закатил, чисто каменный истукан в старом святилище. Ну ты спросил.

— Иной раз гляжу в его стылые гляделки и вижу огни, как у тебя, Прям. Только у тебя хитрые лисята в зенках порскают, а у того тризное пламя, которое он заранее возжёг под кем-то из нас. Может меня в припадке размажет, может быть тебя, он ко всему готов. Заранее нас оплакал, заранее тризное кострище сложил, но с места не отшагнёт. Вот и спрашиваю: «Чего ждёт?» Накатывало бы такое буйство на меня, я бы на необитаемый остров убежал, дабы никого не прибить. А этот шагу не делает. Почему? Думаешь, не понимает? И помяни моё слово, когда Отвада на суд его поволочёт, только ухмыльнётся по обыкновению. Веришь? Ухмыльнётся, а раньше не уйдёт! Из таких как он подковы делать!

— А ведь знаю я эти песни. У нас тоже есть такое предание.

— Да и я знаю, — Стюжень досадливо махнул рукой. — Только не устаю оттниров благодарить за то, что вовремя со своей песней на глаза выкатились. А то я долго ломал бы голову, отчего после полуночного ветра Сивый звереет, придурков голыми руками пополам рвёт, а твари огнём ссутся, едва в глаза им посмотрит. Иной раз дома, у себя под носом не видишь, а на чужбине само тебя находит.

— Ну да, — согласно кивнул потайной. — Старое предание. Почти забытое.

— Старое, старое, — верховный запустил руки в седины, собрал в ладони, потом разгладил, а один вихор, особо длинный упал на глаза, но поправлять его старик не стал, так и глядел на Пряма из-за чуба. — Такое старое, что позабыть успели, а я, дурень ветхий, сразу не сообразил.

— Там ещё было, — воевода, морщась в потугах припоминания, легонько махнул за спину, — Ну…

— Ага, было. Что-то про цену, которую платишь полуночному ветру. И цена — вовсе не помутнение рассудка. И не возможные утраты от собственного буйства. Что-то другое. А что именно — не поют.

— Н-да, суров хозяин Полуночи, — Прям скривился. — Мало того, что в припадке можешь кого-нибудь рядом удушегубить, так ещё и платишь чем-то. Врагу не пожелаешь.

— Вопрос — чем платишь? Хотел, чтобы пожил Сивый у меня, глядишь, разобрались бы. Только времени больше нет.

Прям, хмурый, ровно грозовая туча, разлил остатки браги, выглянул на старика.

— Знаю, заканчивать нужно благожеланиями хозяину, но… — встав на ноги, потайной задумчиво огладил бороду. — Хотя это и есть тебе здравица. И Сивому, и Отваде. За нас хочу выпить. За тебя, за меня, за Безрода, за князя. За всех, кому мы готовы пожать руку и при взгляде на кого не воспламеняется в желудке чувство гадливости. Мы с тобой ближе к боярам, чем к хлебородам, да собственно, мы с тобой и есть бояре, но теперь, когда над страной висит чёрная туча, гляжу я на людей и бью на две дружины. Вот смотрю на того, на другого и думаю, а ты, мил человек, как спасаться будешь, в одиночку или все вместе? Сороки да Шестки — в одиночку, это я точно знаю. Шкура цела, золото блестит, в глаза солнечным светом брызжет — да и ладно. Ну, назовут тебя не бояном, а оттниром, или хизанцем, да и ладно. Боянские песни враз позабудут, новые выучат, да и ладно! Жизнь ведь продолжается! А я так не могу. Мне чем добровольно боянское в себе удушить, лучше под меч голову сунуть. Хлебород иной раз глядит на нас с тобой косо, мол, с золотых блюд едим, серебряными ложками варево хлебаем, около князя отираемся. Наверное, имеет право. Но, честно говоря, мне пахарь ближе, чем эти мрази.

Стюжень кивнул, потянулся вставать, вырос над Прямом на голову и согласно поднял чарку.

— Ну-да, поём-то мы всё простые песни. Пахарей, рыбаков, рукоделов. Ни одну боярскую не припомню. Старый, наверное, стал, с памятью беда…

Глава 44

— Таких парней сгубил! — Косоворот, сверкая глазами, налитыми пополам кровью и брагой, буравил в Пряме дыру и едва лбом не бодал. — И ведь ничего не нарыл! Ни-че-го!

Воевода потайной дружины пьяно качал головой, время от времени щурился, ровно не узнает собеседника и пытался утвердить чарку на столе, а она, сволочь, не вставала ровно. Всё кренилась на ребро донышка и плескалась яблоневка на стол, застеленный расшитым полотном.