Ледобой. Зов

— А должен был? Спрашиваю — отвечай.

— Верховный ворожец боянов, Стюжень.

— Врёшь! А этот?

— Этот со мной. Охранение.

— Даже не двое? Жидковато.

Стюжень пожал плечами.

— Одни вот тоже смеялись. Так у моего только лицо замотано, а те… один, два, три, четыре, пять, шесть… а те шестеро вкруг порублены, а что не порублено — нашинковано, а что не нашинковано — в мякотку отбито.

— Я давеча таких же шутников на стрелки нанизал, а которые извернулись…

— Ещё слово, обращу в барана, — старик улыбнулся, дурашливо захлопал добрыми-добрыми глазами, потянулся к посоху. — Бараний язык страсть как вкусен в угольках. И чем длиннее, тем вкуснее.

Верховые переглянулись. Стюжень, улыбаясь, ждал.

— Ты это… княжий знак покажи! А то я в Сторожище не бываю, где мне вас в лицо признавать!

Верховный вытащил из-за пазухи золотого шейного медведя на плетёном шнурке, а на вспыхнувший блеск шести пар глаз, недобро предупредил:

— И глазками не сверкай! Можешь никогда Сторожище и не увидеть. Прихват у себя?

Услышав имя боярина, головной молча, и как показалось Безроду, неохотно кивнул.

— Веди. И без глупостей. Охнуть не успеешь — на копытца встанешь.

Крепыш пару мгновений думал, затем мотнул головой. Так и быть, айда за мной.

— Я Сорочай. В серёдке пойдёте. Меж нами. То — Зыка, а это — Плошик.

— Коленце здоров ли?

— А что ему сделается? — гоготнул рыжий Плошик с несуразной головой — затылок круглый, а лицо плоское, как блин, ровно кузнечным молотом сглаживали. — Ваш брат ворожец всегда живее всех живых!

— Всё кругом рухнет, и только ворожцы останутся, ровно пауки, — глухо буркнул Зыка, угловатый дружинный с колючим и неприятным взглядом.

Сивый чувствовал его на себе, пытается уцепиться, расцарапать, в душу глазами пролезть, да соскальзывает, ровно на скользком льду. Вот головой затряс, покачнулся, будто равновесие потерял. Куда лезешь, придурок…

Стюжень только нахмурился, да рукой показал: «Рот прикрой, умник». Шли лесной тропой в скупом свете багровеющего солнца. И в чистом поле теперь не бог весть как светло, среди деревьев же приходилось щуриться.

— Слышь, а ты правда шестерых угомонил? — с Безродом поравнялся давешний рыжий с плоским лицом.

«Не в этот раз, но бывало и шестеро».

— Правда.

— Вроде как в бою силён?

«Иногда закрывай рот. Мухи залетят».

— Пока жив.

Рыжий, нимало не смущаясь, мерил Безрода взглядом: руки, ноги, справу, меч. Даже Теньку, тот, впрочем, фыркнул на мышастого, что ходил под плосколицым, отогнал, копытом лягнул. Рыжий обиженно фыркнул, хотел было весело затеять бучу, да озадаченно осёкся, улыбаться тем не менее не перестав. Не торчат сучки, прицепиться не за что — порубленный и пальцем не шевельнул, коня не науськивал. Так и ехали цепью, тусклые ржавые звенья в начале и в конце, золотые посерёдке.

Простор открылся не сразу, и лес истончился не вдруг: впереди запросветило, деревья поредели, потом сделались одиночными, потом и вовсе сошли на «нет».

— Давненько не бывал я в этих краях, — Стюжень аж в стременах привстал, оглядываясь. — Речка не высохла? Она ведь в той стороне?

— В той, — кивнул Сорочай. — Говорили, в страшную пору подсыхала, да теперь полненько бежит. Нет-нет разливается, порты мочит.

Дом Прихвата встал на пригорке за частоколом из брёвен в паре-тройке перестрелов. Сивый со Стюженем обменялись взглядами. Безрод усмехнулся, сам собой в голове зазвучал хриплый голос Косоворота: «А что делать, если в урожайные годы зерно в рост прёт, как подорванное! А что делать, если от золота сундуки лопаются?» Вон оно как выходит, не только зерно к солнцу прёт, на частоколы, видно, тоже урожайная пора пошла, тянутся к небу, как ржаные колосья. Так это кто чем подкармливает. Раскидаешь навоз по полям: пошла рожь в рост, раскидаешь вокруг дома золото: глядь, частокол полез в небо.

— Поди, не ждут вас там пустых, — в самых воротах старик кивнул вперёд, туда, где перед глазами раскатывался двор Прихвата.

— Ты это про что? — нахмурился Сорочай.

— Так без добычи вернулись, — ехидно улыбнулся верховный. — На стрелки никого не нанизали, собратьям раздать нечего. Поди, жирнее стала дорога, чем прошлым годом, а соколики?

— Моровых бьём! — набычась, буркнул Сорочай. — Чтобы не расползались. Чтобы вам в Сторожище спокойнее спалось!

— И прочих до кучи? — Стюжень ехидно закивал головой, мол, понимаем. — Кто их считает в это время!

— За руку не поймал и молчи себе, — сухой, да угловатый зыркнул на старика исподлобья, едва удержался чтобы не оскалиться да не зарычать.

«Счёт у тебя к ворожцам, красавец, — усмехнулся Безрод, — зуб точишь, внутрях клокочешь».

Выехали на середину двора. Двор как двор, скотина мычит, блеет, кудахчет, ржёт, дворовые перекрикиваются, в общем, шум как шум, но Сивый со Стюженем переглянулись — не на каждом боярском дворе и не каждый день услышишь обещание пустить кровь и голыми руками оторвать голову. У боярского терема стоит Прихват в окружении дружинных, напротив — толпишка потрепанного вида бородачей, по виду пахарей. Боярин в раж вошел, раскраснелся, волос растрепался, рукой трясёт, кары страшные обещает. Пахари стоят молча, без звука, но глядят исподлобья, совсем как быки, разве что пыль с земли дыханием не поднимают, и хрипа не слышно пока. Поди, жуткости видит в их глазах Прихват, вон ярится всё сильнее, сам себя накручивает.

— Что такое?

— Моровые бузят, — сквозь зубы процедил Сорочай, презрительно плюнул наземь.

— Как моровые?

— Вода у них отравлена, мёртвая стало быть. Жить нельзя. Ну, они всё пожгли: дома, амбары, да и сюда налегке двинули всем селением. Они нашим Нахолмянским сородичи, думали, ждут их тут.

— Ну, Прихват и… — Стюжень с седла заговорщицки потянулся к провожатому, вопросительно поднял брови и решительно тряхнул перед собой кулачищем.

— Ага, — охотно согласился старший разъезда и забулькал дребезжащим смешком, — Наш-то не промах! Думали, земля тут мёдом плачет, голодранцы!

Подъехали к терему.

— Я жду до утра! — рявкнул Прихват и резко ткнул в небо пальцем. — Вас, голь перекатную, приютили, а вы носы воротите!? Который день с вами нянькаюсь, а воз и ныне там! Ещё поглядеть, нет ли моровых с вами! Все тут ляжем в кровавых язвах! Вон со двора! Я сказал, вон!

Дружинные грозливо потащили мечи из ножен, пахари медленно сдали назад, так и не подняв голов. Сивый спешился, наклонился к Тенькиному копыту, якобы ком грязи сбить, выглянул снизу вверх, поймал взгляд «моровых». Едва заметно покачал головой. Выпрямился.

— Больно грозен ты, Прихват, — Стюжень спешился, отдал повод подбежавшему конюшонку. — Не бережешь себя, вон раскраснелся. Того и гляди удар хватит.

— А-а-а, Стюжень, — боярин будто глаза другие из мошны достал: взгляд изменился, лицом побелел против недавней красноты, подуспокоился, узнавать начал. — Вот не поверишь, последнее терпение сегодня потратил. Нет больше моего терпежу!

— Так достали? — усмехнулся старик.

— А то! Приюти, боярин, дай земли!

— А ты?

— Говорю, так и так, условия такие. Ну, прикрутил чуть поболее чем своих, так понимать надо, землю не абы какую отдаю — от выпасов нарезаю, да от пара. А окрестности под свободные поля разглаживать: это лес год рубить, да пни корчевать, спину не разгибать.