Ледобой
Шрифт:
Вечером на третий день Перегуж подозвал Безрода и объявил:
– Вот что, сердешный, двоих я к тебе приставил, от дела оторвал, непорядок это. Как-никак, полуночник идет. С завтрашнего дня ты с нами. Уже и мешок для тебя набили. Посечен или нет – меня не касается. Понял?
Безрод только ухмыльнулся, а Перегуж поежился. Странные глаза у Сивого. Как ясно на небе – так и синие, а как пасмурно – серые.
– А мешок для меня кто снаряжал?
– Рядяша. А что?
– Да ничего.
Перегуж проводил Безрода с улыбкой. Поначалу воевода боялся, как бы горячие головы чудить не начали, не устроили Сивому темную, холку не намяли. Но то ли брезговали, то ли не оставалось лишних сил – только клали голову в изголовье, уже спали да похрапывали.
Ночью
Утром проснулся незадолго до побудки. Не спеша поднялся, огладил мятую рубаху и, выходя во двор, столкнулся с Долгачом – воеводой пришлых, соловейских. Его была очередь выводить дружинных на разминку. Проводили друг друга внимательным взглядом. Долгач ощерился в усы и вошел в избу, Безрод, ухмыляясь, взлохматил неровно стриженые лохмы и сошел по ступеням.
Бежал до Вороньей Головы тяжело. Будто жидкий огонь влили в жилы. Все казалось – только прыгни в море, вода зашипит и взовьется паром. Из ран потекло. К Вороньей Голове прибежал последним. Вои к тому времени все были на месте. А как расхватали свои мешки, да как увидел Безрод то «чудовище», что в ожидании притаилось под кустом, сердце в пятки ушло. Стиснув зубы, взвалил на плечи неподъемный мешок. Сразу потекло из раны на шее, и не сказать, что мир сделался светлее. Сивый лишь мрачно подумал, что никогда не заживут укусы мечей и копья. Никогда. Остается или умереть под этим мешком, или добежать. Да что добежать, дойти бы…
В голове шумело, рубаха вымокла потом пополам с кровью, губы искусал. Все чудилось – перекрутило нутро будто тетиву, вот-вот лопнет, и вон дух. А если сердце не лопнет, ноги подломятся. И рубаха теперь не пойми какого цвета, не то багровая, не то просто черная.
Половина дружинных уже плыла к противоположному берегу, блаженно загребая под себя прохладу, другая половина только сбрасывала мешки наземь, когда из-за сопки, шатаясь, будто пьяный, показался смертник. Начали было ржать, но Долгач, прикрикнув, осек. Дыхание, мол, берегите, остолопы, плыть еще. На обрыве никого не осталось, кроме Долгача, когда уже не бегом, а шагом, да и не шагом, а стариковским шорканьем приколченожил Безрод. Бросил мешок наземь, пал ничком и глухо, в бороду захрипел. Не двигался и только хватал воздух ртом, сколько мог, и все мало было. Долгач, подозрительно щурясь, окатил Безрода удивленным взглядом. Еще утром человек был как человек. А теперь на лице резко проступили скулы, кожа натянулась, шрамы стали резче, глаза потемнели, будто грозовое небо. Сивый, качаясь, поднялся, и стоял, пока не прошло головокружение. Долгач бросил быстрый взгляд на море. Нет, не плыть ему самому сегодня. Скоро мо лодцы начнут возвращаться, а этот все дышит и надышаться не может. А когда седой да худой шагнул к обрыву, соловейский воевода удивился так, как никогда не удивлялся. Хотел было остановить Безрода, но чтобы не пустить того в море, пришлось бы насмерть бить – серые глаза стали просто бешены.
– Не ходи. Потонешь, – остерег воевода.
– Не твоя печаль, – просипел Безрод, и в груди его свистело и клокотало.
– Рубаху-то хоть сними.
Княжий подсудимец промолчал. Не прыгнул с обрыва, а просто неуклюже свалился и ушел под воду с громким всплеском. Долгач, перегнувшись над невысоким обрывом, все искал внизу сивый, прилизанный ко лбу чуб. Наконец выдохнул с облегчением. Не приведите боги, пришлось бы отвечать за смертника. Безрод всплыл на поверхность, будто топляк. Полежал на спине и сделал слабый гребок, потом еще, еще…
Словно дружина Морского Хозяина, парни друг за другом выходили на берег, как на подбор, крепкие, блестящие, будто лущеные ядра. Отряхиваясь, отпуская сальные остроты, рыскали по берегу – искали свои рубахи по вышивкам на вороте.
– А что, храбрецы, не проплывал ли кто мимо?
На вопрос Долгача бойцы грянули смехом так, что чайки разом поднялись со скал.
– Да несло что-то волнами навстречу, а что – не понять. Разве только… по запаху!
Дружинные,
как один, дались всеобщему сумасшествию и, держась за животы, покатились по гальке. Лишь Долгач не смеялся. Кусая ус, оглядывал смешливое воинство и качал головой.– А не сбежит? – Рядяша первым отсмеялся, встал с земли и поскреб загривок, все оглядываясь на море.
– Не-е-е! Без меча никуда не денется! Дрожит над ним, что мать над дитем, – давясь хохотом, ответил Лякоть.
– Ну, добро! – Долгач, хлопая в ладоши, поднял воинство на ноги. – Эй, там, а ну припусти галопом, во всю мочь!
Нескоро осела пыль, взбитая босыми ногами. Последняя пыль. То ли дождями прибьет, то ли сразу снежком…
Парни вставали после короткого полуденного сна, того самого, после которого не поймешь, то ли выспался, то ли нет, когда на двор, заплетаясь в собственных ногах, ступил Безрод. Видно было – много раз падал, но вставал и шел дальше. Мокрый, вполовину исхудавший Сивый ни на кого не глядел, но от глаз можно было запалять лучины, так горели синие злобой и упрямством. Старая Говоруня, что еще князя нянчила, а его сына вовсе с рук не отпускала, аж попятилась. Зашептала:
– Боги, боженьки, Расшибец! Как же посекли тебя, оболтуса! Все не бережешься, малец, кольчугу не надеваешь! – Глаза старухи заволокло сумасшедшими слезами.
И в полной тишине на притихший двор влетел Отвада и затряс няньку за плечи:
– Очнись, безумная старуха, не Расшибец это! Безрод, душегуб и вор! Прошлым летом зарублен Расшибец, да очнись же ты!
Мало душу из полуслепой бабки не вытряс. Еле утихомирился. И с такой ненавистью взглянул на Безрода, что весь двор изумленно ахнул. Дружинные, дворовые, бояре стояли, разинув рты, и даже дышать забыли. Как же похож стал мокрый, измученный Безрод на Расшибца, посеченного в той злополучной битве! И как сами того не увидели? Глаза проглядели, что ли? Так же приколченожил тогда княжич в стан, так же пузырилась на ветру рубаха, так же не было на нем пояса. Только меча в руке Сивому недостает для полного сходства. Лицом и вовсе один к одному. Те же черты, тот же взгляд. Соратники Расшибца, уцелевшие в той битве, за обереги похватались. Показалось – шагнул княжич на двор прямо из прошлого лета, идет, шатается, вот-вот упадет. Но ничего этого Безрод не заметил. Скрипя зубами, подошел к избе, поднялся на порожек и привалился к дверному косяку. Ничего не видел и не слышал, все злоба заглушила. Нельзя злобу отпускать из сердца, с нею силы тут же уйдут.
– Ну, чего встал? Свет не засти, рвань дерюжная!
Из глубины избы прилетел сапог и ударил в грудь. Не углядел, чей подарок – темно, да к тому же глаза дурнотной мутью заволокло. Опрокинулся навзничь, будто сраженный стрелой. Нынче курица крыльями взмахнет – снесет, будто перышко.
Друг за другом парни выходили на белый свет, брезгливо перешагивая через смертника, ни один руки не подал. Безрод глядел мутным взглядом в небо и кусал губы, пытаясь подняться.
– Наверное, даже до середины не доплыл. – Огромный Тяг сапогом откатил Безрода с дороги.
– Обессилел. Жаль какая! – откатил еще дальше Трескоташа.
– Не-е-е, – почесал затылок Сдюж. – Видать, к берегу прибило. Оно ж не тонет!
Отвада первый грянул хохотом, а там и остальных смех разобрал.
Далеко перевалило за полдень. Теперь, после обеда и отдыха, вои уйдут пробоваться на крепость за городской стеной. Станут друг другу шеи мять да холки чесать. Вернутся затемно. Отлынивать и разлеживаться никак нельзя, враг на носу. Чего не доделал, где ратной науки не добрал – вмиг аукнется. Тяг с изумлением воззрился на собственный сапог. Носок ало пламенел кровью.
– Да он кровит, будто резаная курица!
– Весь двор испоганил! – Трескоташа показал на пятна крови у крыльца, на само крыльцо, на дорожку от ворот до дружинной избы.
– А ну-ка, Извертень, легкой ногой пролети до того берега и обратно. – Долгач, задумчиво глядя на Безрода, отослал быстронога на тот берег. – Да погляди, доплыл или нет!
– Птицей пролечу! – Молодому и сильному второй раз губу переплыть – раз плюнуть.
– А ты, безродина, скидывай рубаху. Если ранен, покажи. – Отвада подошел к самому крыльцу.