Ледоход
Шрифт:
– Понесли вас беси, дураков,- в баню, в церковь, вишь ты! Чертогоны!.. Туда же... Не проживет бог без вас свой праздник... На смерть наткнулись было... одежу всю спортили, чтоб вас рОзорвало...
Все переобувались, отжимали одежу, устало сопя, охая, переругиваясь с мещанами, а он кричал всё горячее:
– На-ко, что удумали, окаянные! Баня им надобна... вот,- полицию бы, она бы вам показала баню...
Кто-то из мещан услужливо сказал:
– За полицией послано...
– Ты - что?
– закричал Боев Осипу.- Ты зачем притворяешься?
– Я?
– Ты!
– Стой!
– Кто подбил народ, чтоб идти, а?
– Кто?
– Ты!
– Я?
Осип задергался, точно в судороге, и сорвавшимся голосом повторил:
– Я-а?
– Это совсем верно,- спокойно и внятно сказал Бу-дырин.
Мордвин тоже подтвердил, тихонько, печально:
– Ей-богу, ты, дядя Осип!.. Ты забыл...
– Конешно, ты заводчик делу,- угрюмо и веско крикнул солдат.
– За-абыл он!
– яростно кричал Боев.- Как же, забыл! Нет, это он пробует, нельзя ли свою вину на чужую шею хомутом одеть, знаем мы!
Осип замолчал и, прищурив глаза, оглядел мокрых, полуодетых людей...
Потом, странно всхлипнув - смеясь или плача - дергая плечами и разводя руки, стал бормотать:
– А ведь - верно... и впрямь - моя затея-то... скажи на милость!
– То-то!
– победоносно крикнул солдат.
Глядя на реку, кипевшую, как просяная каша, Осип, сморщив лицо и виновато спрятав глаза, продолжал:
– Прямо - затмение... ах ты, батюшки! И как не утонули? Даже понять нельзя... Фу ты, господи!.. Ребята... вы - того... не сердитесь, праздника ради... простите уж!.. Помутилось в уме у меня, что ли-то... Верно: я подбил... экой старый дурак...
– Ага?
– сказал Боев.- А как бы я - утоп, чего бы ты говорил?
Мне казалось, что Осип искренно поражен ненужностью и безумием сделанного им,- скользкий, точно облизанный, напоминая новорожденного теленка, он сидел на земле, покачивая головою, шаря руками по песку вокруг себя, и не своим голосом всё бормотал покаянные слова, ни на кого не глядя.
Я смотрел на него, думая - где же тот воевода-человек, который, идя впереди людей, заботливо, умно и властно вел их за собою?
В душу наливалась неприятная пустота, я подсел к Осипу и, желая что-то сохранить, тихо сказал ему:
– Будет тебе...
Он искоса взглянул на меня и, распутывая бороду пальцами, так же тихо молвил:
– Видал? То-то вот...
И снова заворчал громко, для всех:
– Какая штука - а?
...На вершине горы, на фоне уже потемневшего неба, стоит черная щетина деревьев, гора прилегла к берегу, точно большой зверь. Появились синие тени вечера, они выглядывали из-за крыш домов, прижавшихся к темной коже горы, точно болячки, смотрели из рыжей, влажной пасти глинистого оврага, широко разинутой на реку,- чудилось, будто она тянется к воде, чтобы выпить ее.
Река потемнела, шорох и скрежет льда стал глуше, ровнее; иногда льдина тыкалась краем в берег, как свинья рылом, минуту стояла неподвижно, покачнувшись, отрывалась, плыла дальше, а на место ее лениво вползала другая.
Быстро прибывала вода, заплескивая землю, смывая грязь,- грязь расходилась темным дымом по мутно-синей воде. В воздухе стоял странный звук - хрустело и чавкало, точно огромное животное, пожирая что-то, облизывалось
длинным языком.Из города плыл приглушенный расстоянием сладкозвучно-грустный колокольный звон.
С горы, как два веселых щенка, катились Дятловы, с бутылками в руках, а наперерез им - вдоль берега - шел серый околодочный и двое черных полицейских.
– Ах ты, господи!
– стонал Осип, тихонько погла-живая колено.
Мещане, завидя полицию, раздвинулись шире, выжидающе примолкли, а околодочный - сухонький человечек с маленьким лицом и рыжими усами в стрелку - подошел к нам, строго говоря сиповатым, деланным баском:
– Это вы, дьяволы...
Осип опрокинулся спиной на землю и торопливо заговорил.
– Это - я, ваше благородие, я всему затейщик! Простите, праздников великих ради, ваше благородие...
– Как же ты, старый чёрт,- закричал околодоч-ный, но крик его пропал, потонул в быстром потоке умильных, ласковых слов.
– Квартера у нас здесь, в городу; на том берегу ничего нам нет, и денег нет у нас на хлеб, а после завтрея, ваше благородие, велик Христов день,- в баньку надобно, на церковную службу хочется, как мы христиане, ну - я и говорю "Айдате, ребята, что бог даст, не по худому делу пойдем" И за продерзость наказан я, вот - ноженьку разбил вовсе...
– Да!
– сурово крикнул околодочный.- Ну, а если б вы утопли - что тогда было бы?
Осип глубоко и устало передохнул:
– Что же было бы, ваше благородие? Ничего бы, чать, не было, извините...
Полицейский ругался; все слушали его молча и внимательно, точно человек не матерей оскорблял грязно и цинично, а говорил важные слова, которые всем необходимо знать и помнить
Потом, переписав наши имена, он ушел; мы, распив жгучую водку, согретые и приободренные, стали собираться домой - Осип, усмехаясь, поглядел вслед полиции и вдруг, легко поднявшись на ноги, истово перекрестился.
– Вот и конец всему, слава тебе господи!..
– Стало быть,- изумленно и разочарованно загнусил Боев,- стало быть, нога-то - цела? Не сломал, значит?
– А тебе надо, чтобы сломать?
– Ах,- комедьян! Петрушка ты несчастный...
– Пошли, ребята!
– скомандовал Осип, натягивая на голову мокрую шапку.
...Я шел рядом с ним сзади всех; он говорил мне тихонько, ласково и как бы сообщая одному ему известную тайну:
– И что ни делай, как ни кружись, ну - без хитрости, без обману никак нельзя прожить, такая жизнь, такая она есть, пострели ее в душу... Ты бы на гору, а чёрт за ногу...
Темно, и во тьме вспыхивают красные, желтые огни, как бы говоря:
"Сюда идите!.."
Идем встречу звону на гору, журчат ручьи, сбегая под ноги нам, и ласковый голос Осипа утопает в их шуме:
– Ловко я полицию-то обошел! Вот как надобно дела делать - чтобы никто ничего не понял, а каждому чудилось, будто он и есть - главная пружина, да... Пускай каждый думает, будто его душа - дело совершила...
Я слушаю его речь и - плохо понимаю ее.
Да мне и не хочется понимать, в душе у меня просто и легко; я не знаю - нравится мне Осип или нет, но готов идти рядом с ним всюду, куда надобно,- хоть бы снова через реку, по льду, ускользающему из-под ног.