Ледяной клад

От трудного хождения по неровным и скользко текучим снежным тропинкам, а порой и совсем без тропинок, у Цагеридзе стала сильнее болеть нога. Баженова говорила ему с упреком: "Николай Григорьевич, ну зачем вам самому обязательно каждый день бывать на реке? Бригадиры опытные. Как им сказано, так и сделают". Цагеридзе шутливо грозил ей пальцем: "Как это понимать, Мария? Бригадиры опытные, им место на реке. Начальник неопытный, место ему в конторе, возле бумаг. Вас правильно понимаю? Но я не согласен! Мне тоже хочется стать опытным". Баженова не отступала: "Так вы бы тогда хоть на лошади ездили! Поберегите ногу. А Павлик совсем измучился от безделья".

В этом Цагеридзе с Баженовой согласился. Но разъезжал по реке все же с чувством внутренней неловкости: такими - на лошади среди пеших рабочих - ему представлялись подрядчики дореволюционной поры.

На этот раз Цагеридзе несколько припоздал, задержался возле ремонтной мастерской - обдумывал вместе с механиком, как быстрее поправить на тракторе поломанный гребок. Ведь угораздило же парня сослепу наехать на неподрубленный торос! Добрый Косованов и тот сказал: "Такие штуки законно за личный счет виновных ремонтировать нужно". Тракторист не заспорил, только вполголоса выругался. И Цагеридзе почувствовал: именно вот за эту поломку наказывать, бить парня по карману нельзя.

К конторе Павлик подвез Цагеридзе, когда там уже не было никого, кроме непременного Василия Петровича. Бухгалтер сидел в кабинете начальника, за его столом. Он дожидался - подписать документы.

Войдя в кабинет, Цагеридзе поморщился. Было накурено так густо, что он сразу поперхнулся. После свежего, морозного воздуха особенно противным казался кислый, режущий запах табака. Бухгалтер читал какие-то бумаги. Цагеридзе с неприязнью отметил: из его, начальника, папки с надписью "Для доклада".

Эту папку со свежей почтой ему прямо в руки всегда отдавала Лида. Девушке было приятно "докладывать" начальнику по каждой бумажке. Тогда она чувствовала себя настоящим секретарем.

Докладывала она неоправданно долго, подробно, стоя у Цагеридзе за спиной и держа перед ним в вытянутой руке очередную бумагу. Цагеридзе чувствовал себя как-то связанно: он смотрел на документ и невольно видел очень близко тонкую, белую, с голубыми жилками руку Лиды, а на волосах у себя ощущал ее неровное, теплое дыхание.

Окончив свой рабочий день и полагая, должно быть, что начальник задержится еще надолго, в этот раз Лида ушла, оставив свою папку на столе Цагеридзе, любопытный же бухгалтер, "второе лицо", бесцеремонно завладел ею. Так подумалось Цагеридзе, как только он вошел в кабинет. И хотя это очень ему не понравилось, он в первый момент не подал виду, а с напускным безразличием спросил:

–  Что нового в моей почте, Василий Петрович?

Бухгалтер медленно поднял голову, оторвался от чтения и, вглядываясь в тонкие струйки морозного пара, поднимающиеся от дохи Цагеридзе, сказал:

–  Крестец беда как сверлит. На худую погоду. Займется большая пурга работам гроб! А что в твоей почте - не знаю. Не видел. Не читал. Читал казенную почту. Разное в ней. Заявления. Письма. Радиограммы.

Цагеридзе бросил доху на диван, потер зазябшие руки, приложил ладони к горячей печи. Он ожидал, что бухгалтер встанет и освободит ему место за столом.

Но Василий Петрович не спешил это сделать.

–  Я имел в виду именно казенную почту, - сдержанно проговорил Цагеридзе, особенно надавив на слово "казенную". - Не хватало еще, чтобы вы читали и мою личную почту!

–  По конвертам, пишут многие. Все с Кавказа.

–  Не жалуюсь, - Цагеридзе недовольно передернул плечами. - Есть у меня в Грузии и друзья и родственники.

–  Дальные! Ближних, говорил ты, вроде нет?

–  Да, близких родственников у меня нет. Это для вас имеет особое значение?

–  Значение имеет. Кажному. А тебе поболее, может, чем мне. С бабами как? Здесь, сам вижу, - никак. А по почеркам на конвертах трудно понять. Вроде бы тоже все от мужчин.

–  Допустим.

Василий Петрович задумчиво выдул длинную струю голубого дыма.

–  Зря! И неправильно. Делиться надо. Заботами, тревогами. С бабами легче. Жалостью, лаской всякую боль сымают. Хотя бы письмами. А уж тебе-то во всяком разе от баб иметь бы можно.

–  Не понял.

–  Красивый. В силе мужской. Почему не написать? Ей. С которой ежели что было. Получать обратно ответы. Хорошо. По-человечьи. Не обязательно - драмы. Вспомнить приятность встречи. Хотя бы и случай. С душой, с теплом. А что? Нет пакостнее только одного - полюбил, а фамилии не знаю.

–  Война и госпиталь не очень подходящие места для любви, - раздражаясь, сказал Цагеридзе. - Понимаете? А другого времени у меня еще не было. Николай Цагеридзе не искатель "случаев", о которых вы говорите. Он полюбит женщину только тогда, когда будет знать фамилию! Не спрашиваю, как делали вы.

–  А чего не спросить? - Василий Петрович грудью навалился на стол, поставил подбородок на кулаки. - Спрашивай! Не откажусь. Случаи были. За дерьмо бы себя считал, не за мужика. Были. Но без подлости. Без драмы. Кто с подлостью - тех давить, сукиных сынов! Глядишь: рожа моя сейчас распухшая. А по молодости была ничего. Вполне подходящая. Любили. Красивые любили. Всех помню. Как в светлом сиянии. Найдет на душу мрак, чем отгоню? Припомню: было. Стоило жить. - Теплым светом зажглись глаза бухгалтера, подобралась в улыбке тяжелая нижняя губа. - И сейчас этим жить стоит! Не на час остается. Навсегда. Думаешь: таюся? Двадцать третий год со своей законной живу. Знает все. О каждой. При ней шабаш, не было. Не надо. Не свинья. Но тем - первым и сейчас поклоняюсь. За счастье, за радость. Живым. И которых даже на свете нет. Память твердо храню. А как? Жениться вздумал, прежде чем от невесты слово "да" - ей все на совесть. Про всех. Иначе тоже как? В этом самый малый обман душу уже разрушает. Ждешь полной любви - отдавай тоже полную. В этом проба: начистоту. Все сам расскажи. Только тогда спрашивай ответа. Как по-другому?

Вначале Цагеридзе хотелось оборвать его, сказать, что это вовсе не предмет для разговора в конторе, что он устал, озяб, хочет как можно скорее подписать документы и пойти домой, но вдруг почувствовал - нет, резко оборвать Василия Петровича не может. Была в коротких, обрубленных фразах бухгалтера какая-то искренняя и светлая, человечная сила, опровергать которую он, Цагеридзе, не может, не имеет права, не нанося обидного, несправедливого удара старику, при всей своей грубоватости все-таки с глубокой уважительностью отзывающемуся о любви. И тем более не имеет на это права, что, торопясь вначале перевести весь разговор в служебный, деловой, он сам сказал, по существу, заведомую неправду.

–  Вступать с вами в спор я не готов, - проговорил Цагеридзе. - Я зашел сюда, чтобы подписать документы. Что должен я подписать?

Василий Петрович тягуче откинулся на спинку стула, вынул изо рта недокуренную папиросу, с сожалением посмотрел на нее, расплющил об угол стола и отшвырнул к порогу.

–  Документы - что. Обыкновенные. Чек на зарплату, безлюдный фонд. Жироприказы на перечисленье налогов. Половина всего нормальная, а половина в копилку. В счет второй резолюции. Акт есть еще. Списание тонких тросов. Негодных. Утвердить счет уставного фонда. Тросы те, что на запруду пошли. Черт те что ими Шишкин там к соснам привязывал. Не все на твою вторую резолюцию вешать.