Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки

Мы присели на холмике. Дядюшка Хёсюк показал на равнину.

— Посмотри-ка на эти огни, мой лев, — заговорил он дрожащим голосом. — Вся Чукурова затоплена светом. Эти чертовы штуки просто пожирают землю. С тех пор как они появились, я остался без работы. Пришлось продать лошадей, молотилку. Кое-как год протянул. Потом стало совсем худо. Что-то надо, думаю, делать. Долго умолял ага: «Дай мне хоть какую-нибудь работенку». Он даже слушать меня не хотел. Тогда я отправился в Юрегир. Там нашел себе работу. Какую — только тебе скажу. Не говори нашим деревенским. Так вот, бродил я в тех краях. Вижу: все делают машины. Трактора, комбайны. Одна лишь работа и осталась: управлять этими машинами. Долго ломал я голову, да так и не придумал ничего другого: подошел к хорошему, опытному трактористу и попросил его: «Уста-эфенди, дай мне хоть какое-нибудь дело». Пожалел он мои седины, взял к себе помощником. Пять месяцев: «Вымой двигатель, смени масло. Вымой двигатель, смени масло». Подработал я немного, вернулся к себе в деревню. Но никому не сказал, что был помощником Халиля-уста. Эти деревенские парни похваляются, будто хорошо знают трактор. Куда им до меня!

— Почему же ты такой печальный? — спросил я.

— Ах, если бы я смолоду изучил это дело, если бы у меня был свой трактор! Халиль-уста обещал сделать меня мастером за два года.

Он поднялся и быстро зашагал прочь. Я едва поспевал за ним.

— И знаешь, что еще сказал Халиль-уста? «Когда ты станешь хорошим трактористом, все просто лопнут от зависти. Все думают, что ты слишком стар для этого дела. А ты сядешь на трактор и помчишься, как на арабском скакуне».

Дядюшка Хёсюк снова долго молчал. Потом затянул песню: веселую, живую. Как в добрые старые времена.

Допев песню до конца, он нагнулся ко мне и сказал скороговоркой:

— Когда хорошенько изучу это дело, вернусь в деревню, подойду к дому Омера-ага. Вымою, вычищу его трактор. Что бы кто ни сказал, не отвечу. Залью бензин, сяду на сиденье. Все только рты раскроют от удивления. Потом скажу самому ага: «Ты говорил, что для меня нет работы. Я теперь тракторист, Хёсюк-уста. Если ты откажешь, пойду к другим людям. Уж для меня-то работа найдется».

Мы подошли к берегу мирно дремавшей Джейхан. Уже начинало светать. По реке медленно катилась волна света. По мере приближения к нашей деревне Джейхан разливается все шире, захлестывая прибрежные овражки. Вскоре уже совсем рассвело. Мы увидели впереди большой оранжевый трактор. Его мыл парень с черными мокрыми, упавшими на лоб волосами. Дядюшка Хёсюк подошел к трактору, внимательно его осмотрел. Что-то пробормотал про себя. Погладил колесо, окинул взглядом фары. Не глядя на него, парень вытирал насухо бока трактора.

— Послушай, сынок, — сказал ему дядюшка. — Завтра я отправлюсь в Юрегир. Счастливо оставаться.

Мы продолжали путь. Под нашими ногами клубилась пыль. До самой деревни дядюшка Хёсюк не проронил ни слова.

Чукурова в огне

Сухая стерня усеяна небольшими, похожими на пуговки улитками. На каждой соломинке эти белые пуговки. Если сорвешь соломинку, они падают на землю. Верный признак, что стоят самые жаркие дни лета.

Я иду из Джейханбекирли в Кесиккели. Возле реки ко мне пристал спутник: сутулый худощавый человек лет шестидесяти. Глаза у него темно-зеленые, с отливом в синеву. Перепоясан он широким красным кушаком. Обычно такие носят кочевники. Шаровары новехонькие, с иголочки. Судя по всему, он возвращается с базара. Заостренный подбородок, широкие скулы выдают татарское происхождение. Мой спутник хорошо помнит старую Чукурову.

— Кто тогда ценил землю? Ни во что ее не ставили. Тридцать лет тому назад всю эту огромную равнину можно было скупить за пять золотых.

— Разве тогда ее совсем не засеивали?

— Засеивали. Но только одну сотую того, что сейчас. И то в основном около Юрегира. Мы тоже сеяли. Но сколько? На лето все поднимались в горы. На всей равнине не оставалось никого, кроме сторожей.

— Что же вы сажали? Хлопок?

— И хлопок сажали. Когда он созревал, мужчины спускались, собирали урожай. На тюфяки хватит — и ладно. Тогда высеивали только местные сорта. И пшеницы растили немного. Лишь бы на еду доставало.

— В те времена, я знаю это по песням, из Средней Анатолии в Чукурову приходили батраки. Чем же они занимались?

— Работали в Юрегирском районе. Там, как и сейчас, росли хлопок и пшеница. Большое было поместье. Юрегирцы не поднимались в горы, как мы. Анатолийцы здесь долго не выдерживали: подхватывали чахотку или лихорадку. Вся Чукурова была заболочена. Отсюда, где мы сейчас находимся, нельзя было пройти к подножию Анаварзы. Теперь-то сплошные поля. А тогда — болота. И москитов тьма-тьмущая. Только попадись — насмерть закусают. В Чукурову тогда приходили и анатолийцы, и горцы. Ты, должно быть, слышал песню о братьях. Еще с тех времен осталась. Пришли в Чукурову двое братьев, сыновей вдовы. Надоело им жить в бедности, решили немного денег подработать. Да только тяжело было жить в здешних краях. Ни один горец больше пятнадцати дней не выдерживал. Младший брат — был он тонкий и хрупкий, как веточка, — заболел. Отправились они оба домой. Старший младшего то под руку ведет, то на спине тащит. Когда они подошли к Гюнешлийской равнине, младший совсем плох стал. Подорвала его силы Чукурова. Присели они в тени дерева. Воды поблизости нет. Только рядом, на баштане, дозревал арбуз. А солнце все сильней и сильней печет. Старший брат весь в тревоге. И чтобы облегчить сердце, затягивает песню:

Чукурова, в огне не сгори ты. Нет от здешнего солнца защиты. Словно волки, лютуют москиты. Встань же, брат, и пойдем к матушке нашей родимой. Ах, несчастный мой брат! Неужели Здесь умрешь ты — не дома, в постели? Как мне эти края надоели! Встань же, брат, и пойдем к матушке нашей родимой.

Долго еще пел старик. О горе и о гневе старшего брата.

Когда мы достигли Кесиккели, он простился со мной. Глаза его улыбались, сверкали, словно капли росы, унизавшей зеленые листья. Старая Чукурова продолжает жить в его сердце. Все наши старики тоскуют по прошлому. Они еще помнят, как по необъятной равнине скакали арабские кони и джейраны. Ах, проклятая старая Чукурова! Споры и рознь между племенами. И любовь, великая любовь, перехлестывающая все преграды. И снова споры и рознь.

Не осталось сынка, Не осталось конька. Что ж ты, дервиш, лежишь? Пролежал все бока.

Анаварзийский плач

Мне надо было выехать из Нигде в Адану. Оба автобуса, курсирующие по линии Кайсери — Адана, уже ушли. Поезд приходил только в полночь. Я вышел на дорогу и стал ждать попутной машины. Передо мной остановился грузовик с кузовом, затянутым брезентом. Внутри было полно народу.

— Подбрось меня, — попросил я шофера.

— Оба места в кабине уже заняты, — ответил он.

— Я поеду в кузове.

Шофер на мгновенье задумался, потом сделал неопределенный жест: садись, дескать, а мне-то что. Я перемахнул через задний борт. Кузов был битком набит. И все молодежь лет до тридцати. Лишь трое стариков с курчавыми бородами. Мне освободили местечко, я присел.

Все это были афшары-поденщики из каза Сарыз, ехавшие мотыжить хлопок в Чукурову.

— Говорят, в тех краях можно заработать три лиры в день, — сказал один. — Совсем недурно.

— А я слышал, там плохо с работой, — вступил в разговор другой. — Неужели такое возможно, джаным [51] ? Да и то — кругом одни машины. Кому мы там нужны?

— Если вы это знаете, зачем едете?

— Не по своей воле — нужда гонит. Что толку дома сидеть? Теперь в Чукурову едет не так много батраков, как прежде. Может, и найдется какое дело.

— В Юрегирском районе, с тех пор как появились машины, на людей даже и не смотрят. На собак смотрят — на людей нет.

51

Джаным — мой дорогой.

— Хоть сдохни, юрегирцы и куска хлеба не дадут.

— Так было и в прежнее время.

— Так, да не совсем так.

— Только в Кадирли и Козане еще остались добрые люди.

— И сейчас дают подработать. Угощают теплым, как кровь, айраном. Пьешь и дрожишь, словно в лихоманке.

— Все-таки едем в Чукурову. Хоть маленькая, да надежда. Может, дело не так уж плохо.

Грузовик мчался по степи, поднимая тучи пыли.

Из угла послышался голос худенького, сутулого, с морщинистым лицом и длинной шеей старичка, которого, как я потом узнал, звали Сюлейман-ага.