Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки

— Любое мое желание?

— Любое, Мемо. Любое, мой брат, йигит, Мемо.

— Любое?

— Да. И жизни не пожалею — все тебе отдам. — В голосе Гюльбахар сквозило невольное женское любопытство: хотелось ей знать, чего же все-таки потребует Мемо.

А Мемо молчит. Стоит размышляет. И чем больше размышляет, тем светлее его лицо. Вдруг улыбнулся он — счастливая такая улыбка — и легонько погладил волосы Гюльбахар. Та вся напряглась, сжалась, ждет, что дальше будет.

Мемо по-прежнему ничего не говорит, но весь сияет с видом человека, который добился всего, чего только хотел.

— Значит, любое мое желание исполнишь? — наконец спокойно проговорил он.

— Любое, — уверенно подтвердила Гюльбахар. — Проси, чего желаешь.

— Тогда подари мне прядь своих волос.

Гюльбахар не раздумывая протянула ему косичку.

— На. Отрежь своим мечом. Я твоя вечная должница.

Отсек Мемо самый кончик косички и спрятал волосы за пазуху.

— Есть у меня и еще одно желание.

— Какое же? Скажи. Я твоя вечная должница.

— Хочу, чтобы Гюльбахар всегда помнила эту ночь и меня, брата своего названого.

Гюльбахар взяла его за руки, но он высвободился и открыл дверь тюрьмы.

— Ахмед! Муса-бей! Софи! Вставайте.

Узники не спали, тотчас вскочили на ноги. Мемо снял замки с их цепей.

— Выходите, все выходите. До рассвета еще несколько часов. Надеюсь, вам хватит.

Увидел Ахмед свою возлюбленную, крепко сжал ее в объятиях.

— Беги, беги, — поторопила его Гюльбахар. — Скоро вас хватятся.

После того как освобожденные узники скрылись во тьме, Гюльбахар стала искать тюремщика, но так и не смогла его найти.

Вот уж и первые утренние лучи упали на город и на крепость. Заря, поначалу бледная, сумеречная, разгорается все ярче и ярче.

Стучатся в тюрьму палачи:

— Открывай, Мемо. Пора выводить осужденных.

А Мемо спокойно, со смешком отвечает из-за двери:

— Сегодня ночью я их всех отпустил.

Не поверили палачи, подумали: шутит тюремщик. Но когда вошли в темницу и убедились, что там и впрямь никого нет, со всех ног кинулись к паше, доложили ему о случившемся.

Паша — руку на меч и бегом к тюрьме. А следом за ним Исмаил-ага, тысячники, простые воины и стражники. Путь им преградил Мемо.

— Я их отпустил сегодня ночью, — говорит он паше. — Не правда ли, я хорошо поступил? Думал порадовать тебя.

— Ах ты, пес паршивый! — завопил паша. — Чтоб тебе подавиться моим хлебом!

И рванулся к Мемо. А за ним и все остальные. Лютый бой завязался. Но никто не может близко подступиться к тюремщику. Отбивается он от нападающих, а сам пятится назад, шаг за шагом поднимается по лестничке, ведущей на верх башенки. А когда наконец добрался до верхней площадки, громко сказал:

— Паша! Тут бы я мог биться с вами хоть три дня и три ночи. Только для чего? Смысла никакого нет. Взял я от жизни свое, пора и честь знать. Убил я, паша, несколько твоих рабов. Мог бы убить и еще несколько. Только для чего? Оставайтесь все целыми и невредимыми. Прощайте же — и те, кто меня любят, и те, кто не любят. Прощайте.

Сказал — и бросился вниз, в пропасть. Упал, разбился. Так и лежал там, похожий сверху на птицу с откинутым крылом. Чуть погодя прибежал туда Хюсо со своими сыновьями. Пришли женщины, дети. И все плачут-убиваются. Не только они — весь Беязид оплакивал смерть Мемо.

Склонился Хюсо над умершим, поцеловал его в лоб. И видит: в левой руке Мемо — эта рука приложена к сердцу — зажата прядь волос, так и горит черным огнем в лучах солнца. С трудом разогнул пальцы — и волосы развеялись по зеленеющей земле.

В сердце Юсуфа разрастался страх. Видел он лужу крови на нежной весенней зелени. Видел коня, бродившего по улицам города. Конь-то и впрямь отцов. Почему же отец не признает его? Он уже, должно статься, обо всем проведал. И о безумствах Гюльбахар тоже. От него ничто не укроется. Его взгляд и сквозь стены каменные проникает, любой разговор издали он слышит. А уж о дочери родной ему все известно — все доподлинно. Почему Мемо кинулся в пропасть? От страха, верно. Да и что ему оставалось? Убеги он в горы, укройся в хошабской крепости, люди паши все равно его отыщут, кожу с живого спустят.

Как-то раз, еще малолетком, видел Юсуф, как наказывают преступника. Сидит он задом наперед на ишаке весь голый, только что срам прикрыт. Ведет ишака человек с заплывшими глазами, с содранными бровями — одно мясо живое кровенеет. А по бокам два палача огромного роста — настоящие великаны. Один с окровавленным палашом, другой — с кинжалом. Тот, что с кинжалом, схватил вдруг преступника за ухо — и отсек под самый корень. Потом взглянул на собравшуюся толпу, ухмыльнулся. Закричал, задергался преступник — веревки врезались ему в руки. Из того места, где было ухо, кровь хлещет. А палач как швырнет отрезанное ухо! Пронеслось оно над толпой, в окно лавки влетело. Лавочник был широкоплечий, могучего склада мужчина с густой осанистой бородой. А увидел ухо — оробел. Пошевельнуться не может, стоит будто заколдованный.

Тем временем второй палач стал своим палашом спарывать кожу со спины преступника. Да так ловко и спокойно, точно овцу свежует. Человек на ишаке даже кричать не мог, только хрипел. Народу тогда собралось — гибель. Но лица у всех вовсе не напуганные, как следовало бы ожидать, а скорее дерзкие, с вызовом.

К вечеру казненного привезли к воротам дворца и бросили на мощеной площадке… Столько крови вытекло — весь город в крови. Улицы, лавки, дома — все в крови. Казалось, даже из-под земли хлещет кровь. Всех детей тогда выворотило. Но сильнее всех — Юсуфа. Мать плакала, сидя у него в головах. А отец снисходительно утешал:

— Ничего, попривыкнет. Таков этот мир, надо к нему приноравливаться.

Но мать все заливалась слезами. Больше Юсуф ничего не помнил, память как отшибло.

С тех пор Юсуф перевидал много таких преступников на ослах. И хоть бы что! Людям головы отрубают прямо в крепости, цепями побивают их на рыночной площади, а он глядит — не сморгнет даже. Только поражает его отец. Стоит гордый, надменный, и ростом он как будто выше обычного, и в плечах шире, глаза клинками сверкают. Ни дать ни взять грозное божество, нисшедшее с Горы. Творец и разрушитель, вооруженный громами и молниями.

Очень боялся Юсуф своего отца. Любить не любил, а вот боялся очень сильно.

В ту ночь он не спал. Лежит, крутится, а страх все сильнее сердце сдавливает. Отец знает, думает Юсуф, что Гюльбахар с ним советовалась. Знает, но до поры до времени молчит. Такой уж у него нрав скрытный — ни любви, ни ненависти, ни страха не выдает. Впрочем, кого ему и страшиться?

Размышляет Юсуф, ума не приложит, что ему делать. Бежать в хошабскую крепость, пасть в ноги бею тамошнему: не выдавай меня отцу, отошли в степи южные, где скачут газели черноглазые, где живут арабы? Но ведь и хошабский бей боится его отца. Да что там бей? Иранский шах и османский падишах — и те его побаиваются. Все боятся. Кроме этой бедовой Гюльбахар. Да еще кузнеца Хюсо. Да еще Караванного Шейха. Но, возможно, и сам Шейх его опасается?